Темно, все же Лаас узнает ель, возле которой они впервые поцеловались. Какой огромной и ясной была тогда луна. Сейчас они смутно видят друг друга, и ему все больше становится жаль того, что было и чего теперь уже нет. Они останавливаются.
— Ты ничего не говоришь?— удивляется он.
— Я?— отзывается она, и в ее голосе слышится острая боль.— Я все сказала, вся выговорилась. Тебе нужна теперь другая.
Наступает тяжелое молчание. Он чувствует дыхание Мийи. В темноте, прямо у его губ, страдающие губы Мийи, но что-то, что сильнее его желаний, удерживает Лааса от
прикосновения к ним. Они взялись за руки, но за этим не следует, как обычно, крепкого пожатия пальцев, и постепенно руки их размыкаются. Теперь они стоят друг против друга. Мийя начинает медленно отходить, и Лаас прислоняется к дереву. Затем в ночной темноте слышатся ее тихие, удаляющиеся по тропинке шаги.
— Мийя! Мийя!— шепчет Лаас. Но тут же его охватывает такое чувство, будто из него уходит жизнь. И вот он уже на коленях и повторяет имя Мийи. Она бежит назад, ласкает его. Он обнимает ее ноги, однако между ними уже что-то стоит, что-то их уже разделяет. Они вновь стоят друг против друга, и ее губы оказываются еще ближе, чем в первый раз, но он словно оцепенел.
— Послушай, я не могу,— шепчет он.— Твой муж скоро вернется домой. Я написал в Раагвере одной девушке...
Ему становится легче. Это Наадж стоит вот тут, между ним и Мийей. Его, Лааса, уже никогда не смогут напрочь отвергнуть.
— Я знала,— шепчет Мийя.— Почувствовала в тот вечер, когда вы уехали и ты оставил мне письмо. Я написала тебе, ждала целую неделю. Сегодня ходила снова, дождь надмочил бумагу, и буквы расплылись.
Лаас слышит ее тихие выстраданные слова и все же не в силах положить руку на плечо Мийе, обнять ее, словно бы ему это нужно сделать, преодолевая тень Наадж.
Мийя уходит, теперь он уже не зовет ее — уходит и он сам.
Чем дальше он оказывается, тем ему легче. Чувствует, что поступил правильно, не поцеловав Мийю. Задумавшись о том болезненном порыве, который только что охватил его, он нашел в нем мало романтического, скорее ему бы надо стыдиться. Он заскулил, будто капризный ребенок, который сам не знает, чего он хочет.
Почта ушла и пришла.
«Вам бы следовало вырвать эту первую страницу. Нет даже смысла скрывать, что я прочла ее. Красные линии? К чему? Одна декорация». В ответ Лаас напевал:
«Послушай (послушайте) — я боюсь, что веду себя слишком смело, вся эта неделя была у меня удивительно
хорошей, я очень много думал о Раагвере. Я не очень представляю, как выглядят в темноте Ваши (Твои) глаза. Завтра суббота, я должен быть в городе. Вечером пойду в театр и буду Вас там ждать».
Он едет, ждет, но Наадж не приходит. Для него это огромное разочарование, которое заглушается лишь полученным вскоре письмом:
«Я заклеила этот листок. Безмерно жаль, что не смогла поговорить с Тобой (с «Вами»—и впрямь неуместно), увидеть Тебя. Мама только сегодня принесла с почты письмо, которое я должна была получить в субботу. С горя осушила кружку пива, чтобы не разреветься, что сегодня уже понедельник. У нас тут есть болотистая опушка, а за ней настоящая трясина. Разумеется, я не собиралась топиться, хотя бродила по каким-то жутким местам, пока не споткнулась наконец в расстроенных чувствах о большой камень. Мне стало жаль себя. Летний полыхающий закат как-то ошеломляет, если его приходится наблюдать в одиночестве.
Мне опять страшно писать дальше. Если Ты боишься быть слишком смелым, то и я должна бояться этого. Даже письмо боюсь отослать, вдруг Тебе надоест его читать. Нет, я не то подумала, письмо-то короткое, надоесть не успеет.
В субботу в зале «Культуры» опять какой-то вечер. Я буду Тебя там ждать. Если приедешь раньше, то сможешь найти меня на Кальмисту, 21.
Я слишком много мечтаю, от этого у меня жар и я словно в бреду. Лучше я кончу письмо и отнесу на почту.
На дворе ужасная буря. Хочу, чтобы она подхватила меня, как клок бумажки, и унесла под небеса.
Пусть у Тебя все будет хорошо, как лишь только возможно.
Наадж».
Осенний день уже гаснет, когда Лаас прибывает в город, но до начала праздничного вечера все же остается время. Он, как и раньше, останавливается у пригородного дорожного мастера, переодевается, получает ключ у супруги своего коллеги — ему стелют постель в мансардной комнате,— и он отправляется искать Наадж.
Переулок, квартира, где живут гимназистки, крупная, дюжая старуха.
Да, здесь.
— Наадж, к тебе гость! — кричит она.
И через некоторое время в дверях появляется Наадж, длинные темные волосы обрамляют продолговатое красивое лицо, одета в простенькое темно-синее платье. И снова странный, резкий контраст с остатками еды на грязном столе в углу комнаты. Картина большого мастера в неопрятной раме.
Идут по улице. Оказавшись рядом, они вдруг не находят того контакта, который возник между ними в последних письмах. Избегают называть друг друга на «ты». Лишь когда они очутились в зале среди посторонних, совершенно незнакомых Лаасу людей, девушка, казалось, стала ему ближе. Наадж оглядывают, с ней здороваются. И на Лаасе задерживаются чьи-то взгляды. Что за человек, который стоит рядом с такой красивой девушкой?
Драматическая группа «Культуры» ставит отрывки из пьес, затем соло на скрипке и мелодекламация. Судя по туалетам дам, присутствуют сливки этого маленького городка. Наадж говорит, что это благотворительный вечер в поддержку общества защиты животных.
В перерыве между танцами они сидят рядом.
Лаас танцует с Наадж. Она говорит, что не очень хорошо умеет танцевать новые танцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77