Целует девушку, едва ли не насильно, ее отказ, наверное, ужаснул бы его. Возвращается домой, зажигает свет и пишет Мийе:
«Целовал девушку, которую зовут Хильда».
Кроме этого предложения, ничего на ум не приходит. Смехотворно, пошло! Представляет Мийю в объятиях мужа... «Иди ко мне! Иди ко мне!» — говорит она... Вряд ли она говорит так мужу, скорее всего отдается ему пассивно, тем самым еще больше подхлестывая его.
Ночь полна отчаяния. В комнате тесно, но на улице еще теснее, потому что каждый шаг по ней ведет к дому Мийи.
«...В кровати мясо и кровь вперемешку...» — будто ядовитая змея, извивается в голове коварная мысль.
У него есть топор, казенный, рабочий инструмент дорожного мастера, однако он не кийгариский Нигулас. У него нет права быть Нигуласом, потому что Мийя не его жена, а Антона Саулина. Это у Саулина есть право быть Нигуласом. Ему, Лаасу, лучше оставить топор в покое.
Он прочел много книг, в которых действует любовный треугольник, но здесь уже не треугольник. У Саулина была жена и дети, теперь это дети Мийи, у них есть также общий ребенок. Это еще шести- или семиугольник, если не больше, считая первую жену Саулина вместе с ее любовниками. Это уже какой-то дом терпимости, как сказал бы ванатоаский Яан. Таковы господские браки...
Но ведь он, Лаас, никакой не господин. Скорее, Мийя и Саулин господа. И Хилья, а в особенности ее мамочка, относятся к господам. Зато Хильда, которую он, провожая сегодня домой, насильно поцеловал, уже не господского рода... Будь у Хильды время и деньги...
Молодой Вертер покончил с собой. Мартин Идеи, Эмма Бовари и Анна Каренина поступили так же. Он с собой не покончит, и Мийя никогда не наложит на себя руки.
Он пытается продолжить письмо, но и теперь дальше написанного неловкого предложения: «Целовал девушку, которую зовут Хильда»,— дело не подвигается. Заменяет «девушку» на «девочку», затем на «барышню», однако и это его не удовлетворяет. Наконец, когда и остальные слова заменены другими и снова зачеркнуты, он кладет листок без подписи в конверт и ложится в постель, такой усталый, будто выполнял бог весть какую тяжелую работу.
Бабушка учила его читать, писать не научила, потому что сама не умела. Видимо, занятие это (несмотря на образование) осталось и для внука чересчур трудным.
Наутро он проснулся поздно. Звонили церковные колокола. Он кладет письмо в книгу «Саламбо» и спешит в библиотеку. Это безопасное место их встреч. Мийя до замужества работала здесь, теперешняя библиотекарша была ее подружкой, которая, правда, кое о чем догадывалась, но они надеялись, что не очень. Лаас читатель усердный, ничего удивительного в том, что они с Мийей иногда тут сталкиваются.
Мийя уже здесь, ей удается незаметно передать ему книгу, в которой он находит листок со словами:
«Чувствую твои поцелуи! Любимый, любимый!»
Лаас комкает свое письмо и сует к себе в карман.
Господин Саулин отдыхал в Уулуранна две последние летние недели, после чего вместе с семьей вернулся в Таллин.
«Чувствую твои поцелуи...» Ее слова, которым он вначале поверил, выглядели теперь насмешкой. Поселок и тот стал невыносимым, не говоря уже о мысли вернуться в город. Разве люди в поселке не знали всего, не скрывалась ли за их обычными словами и взглядами усмешка?
Наступает долгая осень с ветрами и дождями, пока наконец холода не сковывают залив. Метели проносятся по поселку. Дороги в сугробах, рейсовый автобус дважды застревает в снегу, потом наступают морозы, тихие, ясные дни и ночи, когда луна ярко высвечивает силуэты голых деревьев, заборы и длинные церковные башни.
Ночи эти жуткие. Все вроде на виду, и все равно он ничего не понимает. Мийя присылает ему из Таллина два сентиментальных письма, но не разрешает отвечать, боясь, что письма попадут в руки мужа.
В Лааса вдруг вселяется какое-то безразличие, и он проводит несколько ночей у какой-то девицы, пользующейся дурной славой. Он не отвечает Мийе, а когда она звонит ему, роняет всего два-три слова — поди, не пес какой, который собирает объедки с барского стола,— и вешает трубку.
Так, в тревогах и терзаниях, проходит зима. Временами он урывками работает, наведывается к родителям, посылает Акселю кучу писем.
Ранней весной узнает, что Мийя со своим мужем опять на Сааремаа. Но именно теперь Лаас неделями занят срочной работой на проселочных дорогах. Бродит по берегу. Кийгариский Нигулас... Он, Лаас, не способен ни на большую ярость, ни на большую жертву.
Жена сапожника пришла с вестью, что госпожа Саулин собирается сегодня уезжать в Таллин. В этот приезд Лаас ее даже не видел.
— Вроде хотел в море сходить,— слышит он сквозь сон.
Лаас продирает глаза и встает.
— Темно же.
— Да нет, погода тихая, мы при ветре поставили вершу, теперь надо бы крылья ко дну придавить.
Высокие белоствольные березы стоят, как стройные замечтавшиеся девицы, и мягкий бледный лунный свет нежно ласкает их тонкую стать и влажные от росы ветви-волосы. Впереди, на фоне проклюнувшегося рассвета, деревенские ветряки сидят на взгорках, словно огромные темные птицы.
Идут гуськом, друг за другом — Юри, отец и Лаас. Тропинка узкая, и они не хотят топтать на меже молодую сочную траву. Зеленые, едва поднявшиеся от земли всходы ячменя, густо волокнистый ковер ржи. Высоко над головой пролетает утиная пара и опускается за деревьями — видно, и в этом году там, в пойме, гнездо.
Округлые кусты можжевельника и темные кустики вереска. Маленький луукаский домик на краю лугового поля, между соснами,-— белая труба дома Юулы? А тут что? Сколоченная из горбылей лачужка, фундамент и уже сруб из двух рядов свежеуложенных бревен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77