девочка подползла к стулу рыбака, забралась к нему на колени и начала водить своими ручонками по дряблым морщинистым щекам деда, растягивать и сжимать их поочередно, звонко смеясь над гримасами, появлявшимися на его лице от этих движений.
Франсуа Гишар рассердился, но, увидев, как по розовым гладким щекам малышки потекли слезы, забыл о собственном горе и пожалел, что обидел это невинное создание.
Он сразу же воспринял всерьез материнские обязанности, выпавшие на его долю, и ни одна женщина не проявляла больше заботы и нежности к своему ребенку, чем Франсуа Гишар по отношению к внучке.
Вместо того чтобы и дальше предаваться скорби, он взял свои сети и отправился на реку; однако, приступив к делу, рыбак стал терзаться тревогой, ведь малышка Юберта осталась одна, и с ней могла случиться беда, да и дом стоял у самой воды, где было так глубоко! Гишару казалось, что опасности подстерегают внучку на каждом шагу, и мысль об этом приводила его в ужас, в то же время бередя старые раны. Не прошло и десяти минут, как мучения рыбака стали невыносимыми. В конце концов он бросил работу, вернулся домой и принялся устраивать на корме лодки небольшой уголок для внучки, где она была бы в безопасности в те редкие минуты, когда он не сможет присматривать за ней.
Отныне Франсуа Гишар больше не расставался с малышкой; он отказался от рыбной ловли по ночам; тем не менее у Юберты не было другой колыбели, кроме той, что дед вырезал ей теслом на корме дубовой лодки.
Можно понять бесконечную любовь рыбака к своей внучке: Юберта была для него не только жизнью и светом, но и олицетворяла все былые радости, живым свидетельством которых она являлась. Благодаря ее присутствию Франсуа Гишар не забывал ни о чем — девочка напоминала ему о прошлом, и это не только не ослабляло его страданий, а облекало их в плоть и кровь, но он не променял бы своих воспоминаний и сожалений даже на королевскую корону.
После того как рыбак потерял сыновей и дочь, его печаль выражалась в раздражении — этой своего рода крестьянской меланхолии. Франсуа Гишар стал угрюмым, нелюдимым и не терпел, когда его выводили из мрачного забытья, в котором он непрерывно пребывал, находя в этом удовольствие; мало кто мог выдержать его суровый, почти свирепый взгляд.
Впрочем, люди не часто беспокоили рыбака — вплоть до 1834 года Ла-Варенна, паром и Франсуа Гишар пребывали почти в полном безлюдье.
Между тем обитатели Шампиньи и Кретея, к которым рыбак был вынужден обращаться, чтобы продать рыбу, поражались постоянной молчаливой, но мучительной скорби, отпечатавшейся на его лице, и прозвали старика «папаша Горемыка».
В 1834 году, с которого начинается наше повествование — все вышесказанное является предисловием к нему, — Франсуа Гишару, по прозвищу Горемыка, было шестьдесят пять лет. Несмотря на чрезвычайно изнурительный труд рыбака, его тело по-прежнему оставалось крепким; он слегка сутулился, но это объяснялось исключительно тем, что он привык гнуть спину, налегая на весла; когда же старик, увешанный сетью, вставал в полный рост, чтобы забросить подальше свой невод, он все еще напоминал самого молодого из того маскарада римских императоров, который Леопольд Робер назвал «Рыбаки Адриатики».
Однако все признаки дряхлости, являя собой весьма закономерный контраст с его фигурой, сосредоточились на лице Франсуа Гишара — там, где страдания, превосходившие по силе тяжесть его труда, проявлялись особенно ясно. Задубевшая от солнца кожа рыбака приобрела бурый, но не теплый оттенок и была лишена красноватых крапинок, обычно сопровождающих загар, — это был тусклый цвет опаленной зноем земли. Фиолетовые прожилки, которые извивались среди множества складок, низко опускавшихся над его скулами и бровями, не мешали увидеть под слоем загара бледный цвет лица, столь необычный для труженика. Глубоко запавшие глаза под густыми обвисшими бровями были красными, словно налитыми кровью. Эти следы печали, в которой пребывал рыбак, в немалой степени придавали ему дикий, нелюдимый вид, на что мы уже указывали; однако они становились незаметными, когда при более внимательном рассмотрении посреди радужной оболочки его серо-голубых зрачков обнаруживалось кроткое выражение, нередко переходившее в нежность.
Юберте или, точнее, Беляночке — именно так обычно называл ее папаша Гишар, не разделявший любви своего покойного зятя к покровителю охотников, — шел в ту пору семнадцатый год.
Сельское воспитание, полученное ею, прекрасно соответствовало природным задаткам девушки; она была высокой, крепко скроенной, но в ее облике не было ничего заурядного и грубого; разумеется, ее фигура в плотно облегающем ситцевом платье была далеко не стройной, но развитые бедра, а также изящные линии шеи придавали внешности Беляночки редкое для женщин ее сословия благородство.
Она не была красивой, но все считали ее прелестной.
У девушки был довольно узкий лоб, коротковатый нос и большой рот с неясными очертаниями; ее подбородок был слегка скошен, как у большинства мечтательных слабовольных людей; солнце лишь слегка тронуло ее кожу темной краской, которой оно так щедро одарило Франсуа Гишара. Как видите, лицо Беляночки вполне давало повод для критических замечаний, но только женщине пришло бы в голову тратить время на придирчивое изучение его. Мужчина же, напротив, стал бы любоваться ее веселым задорным личиком; шапкой золотистых волнистых волос, шелковистые пряди которых то и дело выбивались из-под старавшегося удержать их в плену Мадраса; подвижными розоватыми ноздрями, казалось жадно вдыхавшими радость жизни;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89