Кроме того, у Батифоля было достаточно иных оснований для спешки.
Он видел, что приближается торжественный час, когда ему будет, в конце концов, позволено дать волю своим замыслам, и поскольку г-жа Батифоль, по мере того как ее муж входил во вкус загородной жизни, проникалась к ней все большей неприязнью, этот дом становился для своевольного чеканщика все более заманчивым.
Батифоль уже не раз видел папашу Горемыку, проплывающего по реке в лодке; он не раз обращался к старому рыбаку, но тот не давал ему возможности поддержать разговор. Молчание старика, в котором чувствовалось презрение, весьма задело Батифоля — после того как на протяжении пятнадцати лет благополучие и успех не покидали его, он, когда дело касалось его прихотей, превратился в самодура.
Когда Юберта в сопровождении старого рыбака вышла из хижины с целой охапкой сетей на голове (она поддерживала эту ношу своими белоснежными пухлыми руками), Батифоль узнал ее. Лишь в этот день, вследствие своего нового положения, он впервые изволил заметить, что она красива. Аттила до крови укусил губу, и его живой глаз усиленно заморгал, а в неподвижном глазу промелькнула искра жизни; концом складного метра, который чеканщик держал в руке, он слегка коснулся затылка девушки.
Юберта обернулась, и при виде этой странной физиономии с часто мигающим веком и глазом, вращающимся вокруг своей оси, подобно жестяным вентиляторам, которые ставят на полу в кабачках, она сказала что-то насмешливое и весело рассмеялась.
Однако папаша Горемыка, шагавший в нескольких шагах от внучки, расценил вольность незнакомца как оскорбление и не смог сдержаться; он выхватил из рук Аттилы метр, разломал его на мелкие куски и бросил их к ногам предпринимателя.
Господин Батифоль попытался было воспротивиться этому варварскому, по его мнению, поступку, но было уже поздно; подобрав остатки своего инструмента, он в один миг увидел, что нанесенный вред непоправим, и разразился страшными проклятиями.
— Вы сломали мой метр, — кричал он, — вам придется за него заплатить, слышите!
— Я сломал ваш метр, потому что вы вели себя как наглец, — ответил рыбак, — и, как бы ни был я стар, я обойдусь с вами так же, как с ним, если вы не уйметесь.
— Ах, оставьте, дедушка, — вмешалась Юберта, — не стоит обращать внимания на такие глупости. Он хотел бы быть наглецом, но это ему не дано: такой страшила только и может, что кривляться, как обезьяна. Пойдемте, дедушка, пусть он строит рожи своим каменщикам.
— Ты права, Беляночка. Хорошо, что ты меня удержала, а то бы я натворил бед. Ах, эти окаянные парижане!
Последнее восклицание донеслось до слуха г-на Батифоля.
— Все вы одинаковы! — вскричал он. — Вы всегда ругаете тех, кто вас кормит, шайка бездельников! Но мы еще посмотрим, кто кого. А для начала, умник, скажи мне: ты ютишься в этой лачуге?
— Да, ну и что? — с вызовом произнес Франсуа Гишар.
— А то, что если ты не хочешь иметь дело с законом, то будь любезен в течение суток заложить камнем окно, которое смотрит на мою усадьбу, понял?
— Только попробуйте его заделать! — воскликнул папаша Горемыка, с угрожающим видом потрясая веслом. — Только троньте мое окно!
— Я и не собираюсь его трогать, а вот судебный пристав, которого я к тебе завтра пришлю, быстро заставит тебя это сделать.
Со времен своей последней стычки со стражами порядка старый рыбак относился ко всему, что имело какое-то отношение к правосудию, с большой опаской; тем не менее он противился Беляночке, пытавшейся его увести.
— Заделать мое окно! — кричал Франсуа Гишар. — О, я расскажу в суде, почему вы хотите, чтобы я это сделал. Да потому, что из этого окна мне видно нижнее течение реки, и, пока я не спускаю с вас глаз, нельзя воровать у бедных людей рыбу и снасти, как привыкли делать вы, ни на что не годные парижане! Нет, нет, закон слишком справедлив, чтобы заставить меня так поступить, и не надейтесь!
— И все же он имеет право это требовать, папаша Горемыка, — сказал один из подошедших каменщиков, — не судитесь с ним: вы наверняка проиграете.
— Имеет право! Право отнимать воздух и свет у бедного христианина? Право лишать меня того, что дал всем людям Господь Бог?
— Это еще не все, — продолжал Аттила Батифоль звенящим от возмущения голосом, — это твоя груша? Отлично! Ее ветки свисают над моим участком. Срубить эти ветки! Я собираюсь возвести здесь стену. Я определенно полагаю, что такому голодранцу, как ты, не пристало пользоваться обращенной к тебе стороной этого заграждения, так что не смей забивать в мою стену гвозди, позволять виться на ней вьюнку или упираться в нее ногой, а не то я подам на тебя в суд, запомни это хорошенько! Я буду следить за каждым твоим шагом, соседушка, и, стоит тебе посягнуть на мои права, я разорю тебя и ты лишишься своей хибары, лодки и всего своего барахла!.. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. А вы, — продолжал он, обращаясь к каменщикам, — пошевеливайтесь: мне не терпится увидеть возведенным мой дом, чтобы устроить этому человеку то, что я ему обещал. Ну-ка, ну-ка, за работу, а то вы тоже совсем разленились в деревне, я вам покажу, как надо вкалывать! Живо за дело!
Чеканщик удалился, а папаша Горемыка еще некоторое время молча и неподвижно стоял на месте, словно его поразило ударом молнии.
Он и прежде отказывался верить в то, что захватчики отняли у него реку, которую он считал своей, но теперь стало еще хуже. Среди всех бед, какие рыбак усматривал в нашествии парижан в Ла-Варенну, наибольшим злом для него оказалось соседство, о котором он прежде даже не помышлял. Он и не предполагал, что когда-нибудь рядом с его домом может вырасти другой дом и от него потребуют пожертвовать живой изгородью из боярышника, весной так сладко благоухавшей и летом окаймлявшей зеленой рамкой садик, изгородью, населенной веселыми пернатыми певцами, чьи концерты радовали всю округу, в то время как дед с внучкой чинили сети, сидя под сенью деревьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89