Ранним утром второго дня холодный ветер налетел с севера, неся с собой зловещую гряду облаков — грозных вестников первого зимнего снега.
Капитан Джонсон придержал коня и, подставив щеку ветру, пожал плечами.
— Повернем обратно, сэр? — спросил его лейтенант Аллен.
— Видимо, придется, — решил капитан.
— Мне кажется, что мы гоняемся за призраком, — сказал лейтенант. — Точно этих шайенов никогда и не было.
Сержант Лэнси, краснолицый и бородатый, подъехал к ним; он держал ладонь против ветра. Дыхание облачком пара вырывалось у него изо рта, и он кивал лохматой головой.
— Пойдет снег, — подтвердил он.
— Гоняемся за призраком, — повторил лейтенант Аллен, пораженный этой мыслью.
— А я покончил с купаньем, — заявил сержант, похвалявшийся тем, что с первым же снегом прекращает мыться водой.
Джонсон вглядывался во что-то находившееся впереди.
Лэнси, лошадь которого плясала, не желая стоять на месте, окинул взглядом колонну кавалеристов, и при виде сгорбившихся людей, прятавших лица от ветра в поднятые воротники, на лице его не отразилось ничего, кроме презрения.
— Эх! — рявкнул он. — Это разве холод? Зима вам еще себя покажет!
Вид мерзнущих солдат вызывал в нем только насмешку.
— Отошлите их по домам, сэр, к огоньку, — посмеиваясь, обратился он к капитану.
Но Джонсон что-то увидел. Он двинул своего коня вперед, сделав колонне знак следовать за ним. Он пристально всматривался в даль, заслонив глаза рукой от низко стоявшего солнца.
— Что такое, сэр?
Джонсон не ответил, и колонна продолжала медленно двигаться к залитому солнцем западу. На юге и западе небо оставалось голубым, на севере же и на востоке оно потемнело, и там, где оно сливалось с землей, серый цвет переходил в черный. Холодная печаль, казалось, разливалась вокруг.
Теперь и солдаты разглядели то, что приближалось, но они не проронили ни слова, точно не верили своим глазам и ожидали подтверждения своей догадки.
Смутное видение приняло определенный облик и форму, колонна замедлила шаг и наконец совсем остановилась.
— Что там такое? — спросил кто-то.
Эти слова выразили мысль всех. Но то был даже не вопрос, а скорее отзвук какой-то мысли, восклицание ужаса — он появился раньше всяких подтверждении. Они знали, что их поиски кончились.
Видение, возникнув на западе, направилось к ним, но с такой медлительностью, с какой умирающее животное тащится в свое логово.
Там были мужчины, женщины и дети, до ста пятидесяти человек, но казалось, что это не люди, а какие то странные существа. Их уже нельзя было назвать мужчинами, женщинами и детьми.
При них было около пятидесяти лошадей, но это были не лошади. Правда, у них было по четыре ноги, но для кавалеристов, ежедневно чистивших скребницей своих коней, это были не лошади. Это было жуткое подобие прежних крепких пони — кости да кожа, и на них сидели какие то странные создания, которые когда-то были детьми, а теперь стали кучей тряпья и лохмотьев, которые трепетали на остром, как лезвие ножа, северном ветре.
Остальные участники колонны шли пешком, и развевавшиеся на них тряпки придавали им что-то зловеще веселое. Женщины и мужчины, с ввалившимися глазами, осунувшиеся и костлявые, походили на огородные пугала. На них были отдельные предметы индейской одежды, и кавалеристы догадывались, что вот это было некогда платьем из оленьей шкуры, вот это — охотничьей кожаной рубахой, а это — мокасинами, пестрыми, разукрашенными бусами мокасинами шайенов, равных которым не было обуви в прериях. А вон та рваная тряпка была некогда фабричным одеялом с ярко-красными, желтыми и зелеными полосами. Чем были прежде запыленные лохмотья, хоть с трудом, но все же можно было угадать. Но невозможно было себе представить, какими были раньше люди. Мертвые глаза хранят свою тайну, — глаза этих людей были мертвы, хотя люди и шли. Черные волосы бились по ветру — клочья черных волос. И одежда их была в клочьях. Многие из них были босы, другие в мокасинах, превратившихся в отрепья. Они шли медленно, потому что это был единственный способ передвижения, возможный для них, а шли они потому, что места для отдыха в песчаной ледяной пустыне не было и бегство отсюда являлось невозможным. Все в них говорило о голоде, лишениях, жажде, страданиях, но говорило не громко, не навязчиво, и солдаты почувствовали все благородство и гордость этих отчаявшихся, истерзанных людей.
Когда индейцы подошли ближе, по рядам их прошло какое-то движение, говорившее об их недоверии. Они готовились к обороне. Женщины отступили и сгруппировались вокруг детей, сидевших на пони, а мужчины выдвинулись вперед, выстроившись полукольцом. В руках их было оружие — револьверы и винтовки, и они стояли против кавалерии с непоколебимым и трагическим мужеством. Они сделали еще несколько шагов и остановились.
— Так вот за кем мы охотились! — сказал лейтенант Аллен.
Лэнси, здоровый, рослый мужчина, не мог спокойно смотреть на то, что предстало его взору. Капитан Джонсон, словно вынуждая себя установить факт, в котором уже не могло быть сомнения, спросил:
— Это шайены?
Никто не ответил. Слышался только унылый шум ветра. Даже кони, стоявшие по двое в ряд, были неподвижны. У индейцев даже дети не издавали ни звука.
Трубач, находившийся в голове колонны, непосредственно за сержантом Лэнси, вертел свою обмотанную, круто изогнутую трубу, натирая рукавом ее медную поверхность. Солдаты сидели в седлах выпрямившись, не чувствуя ни холода, ни ветра, казавшегося им только что таким студеным.
Джонсону надо было что-то предпринять — он ведь был командиром, и его обязанностью было решать и действовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78