Длинноногий протянул Брогноли шепотку табаку, позаимствованного у кого-то, пока они ехали в телеге. Джо Тернер дрожал, но когда Калл протянул ему руку на прощание, все же пожал ее довольно твердо.
— Матти, ну как, вспомнила песню? — спросил Длинноногий. — Полагаю, какой-нибудь псалом подошел бы в самый раз. Сам я не помню ни единого, но моя мать и ее сестры, те знали их множество.
У Матильды стоял комок в горле — говорить она не могла. Пятерых ребят из десяти сейчас расстреляют — очень скоро их не будет на этом свете, доблестных и милых ребят, с которыми она вместе выехала в экспедицию из Остина.
Так же, как и она, Гас словно проглотил язык. Он посмотрел на Длинноногого, на Роя, Джо, Дона и Пита и не мог вымолвить ни слова. Он лишь пожал им руки. Поскольку они были в ножных кандалах, майор Ларош решил, что руки им можно не связывать. Пятерка, которой сохранили жизнь, стояла какое-то время перед обреченными на смерть, ожидая, что те, может, захотят что-то передать своим родным и близким или же обменяться с ними прощальными словами, но пятеро мужчин, уже с повязками на глазах, хранили молчание. Пит задрал лицо к небесам, как он это сделал, когда тащил фасолину.
— Прощайте, ребята, — произнес Длинноногий. — Не пейте попусту воду по пути к дому. Помните, что здесь безводная пустыня.
После этого пятерку, вытащившую белые бобы, отвели назад. Толстый судья встал с кресла и произнес речь. Она была длинной и на испанском языке — никто из техасцев ничего в ней и не понял. Да никто и не старался понять. Их друзья стояли спиной к стене, с повязками на глазах. Судья закончил речь, майор Ларош подал команду — расстрельный взвод взял мушкеты на прицел.
Майор Ларош кивнул головой — солдаты выстрелили. Тела техасцев соскользнули вниз по стене. Дольше всех стоял Длинноногий Уэллейс, но и он вскоре пополз вниз по стене и, наклонившись, упал. Он лежал, уронив голову — свою большую голову, для которой оказалась мала повязка, — на ноги заики Джо Тернера.
Калл чувствовал глухую ненависть к мексиканцам, которые уже сгубили многих его друзей, а здесь только что расстреляли пятерых из них прямо на глазах их боевых товарищей. Гас ощущал себя так, словно у него гора свалилась с плеч, — если бы он не поспешил и не вытащил ту самую белую фасолину, которая все же досталась ему, то сейчас наверняка валялся бы вместе с мертвыми. Брогноли, голова у которого так и не перестала дергаться, машинально жевал табак, переданный ему Длинноногим. Когда тот упал, Брогноли почувствовал, как у него внутри все передернулось, как и его дергающаяся голова. Голос у него пропал, он не мог говорить про смерть людей, которая, в конечном итоге, стала для него самым обыденным явлением.
Мексиканцы вкатили во двор ту же самую телегу с тем же самым черным волом в упряжке и уже собрались кидать в нее трупы расстрелянных, как вдруг, к всеобщему удивлению, с балкона, нависающего над двором, раздалось пение. Голос был высокий, приятный, чистый и довольно сильный — он свободно лился над обширным двором и достигал, как подумал Гас, даже берегов Рио-Гранде.
Все находящиеся во дворе стояли и слушали, как завороженные. Судья, уже намеревавшийся садиться в карету, тоже задержался и слушал Майор Ларош посмотрел наверх, как и все солдаты. Пение было без слов, лишь одни звуки — высокие и вибрирующие. Матильда перестала плакать — она все пыталась припомнить какой-нибудь псалом и спеть его для Длинноногого Уэллейса, но невидимая женщина уже запела его для него и других убитых голосом неизмеримо более богатым, чем ее.
Звуки лились с балкона, где стояла женщина в черном. Это она отпевала мертвых мужчин; она пела и пела с такой страстной властностью, что даже судья не посмел идти в карету, пока она не закончила. Звуки взмывали вверх и падали вниз, словно порхающие птицы; они наводили на слушателей такую глубокую печаль, что Калл плакал, не скрывая слез, и даже майор Ларош смахнул катившуюся из глаз слезу.
Гас был ошеломлен. Он и сам любил петь и частенько голосил что-то несуразное, когда бывал пьян. Но то, что он слышал сейчас, когда тела его убитых товарищей собирались грузить на телегу, не было похоже на пение, когда-либо слышанное им и, видимо, такого он больше никогда не услышит.
Поющая дама держалась за перила на балконе. Она закончила пение на нотах, упавших глубоко вниз — они несли с собой печаль, но печаль больше не по умершим, а скорее по живущим мужчинам и женщинам. Те, кто слышал, как поднимаются и падают звуки ее голоса, вспоминали о своих надеждах, зародившихся, но, увы, умерших, о своих обещаниях, данных, но так и не осуществленных. Гас заплакал, он не знал почему, но остановиться не мог все то время, пока лилась песня.
Затем, взяв низкую ноту, которая, казалось, мягко повисла в воздухе, словно дневной свет, дама в черном оборвала реквием и, постояв секунду-другую на балконе, держась за перила, повернулась и исчезла.
Судья, похоже, вышедший из транса, влез вместе со своими дамами в карету, та медленно развернулась и покатила к воротам.
— Боже мой, ты слышал песню? — спросил Гас Калла.
— Да, слышал, — сухо ответил тот.
Солдаты тоже ожили. Они принялись носить на телегу трупы расстрелянных. Матильда подошла к стоящим рейнджерам, оставшимся в живых.
— Нам нужно двигаться вместе с ними, ребята, — предложила она. — Они же наши люди. Я хочу убедиться, что их положат надлежащим образом в могилу.
— Пойди, спроси майора, не можем ли мы помочь похоронить их, — сказал Калл Гасу. — Полагаю, тебе он не откажет, если попросишь. Ты ему нравишься.
— Хорошо. Пойдем со мной, Матти, — позвал Гас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175