Здесь больше людей. Здесь ходят машины. Но это уже не прежний красавец Невский. Всюду видны следы бомбежек и жестоких обстрелов. Многие витрины магазинов закрыты мешками с песком. В основаниях угловых зданий чернеют амбразуры. Один из переулков превращен в склад металлических «ежей». На всякий случай город готовится к уличным боям.
По проезжей части проспекта идут девушки — бойцы противовоздушной обороны. Они несут аэростат заграждения. Несут, придерживая его за веревки. Я впервые вижу аэростат так близко. До чего же он большой!
Неожиданно меня останавливает патруль:
— Ваши документы!
Внимательно просмотрев мое удостоверение личности командировочное предписание, старший патруля советует мне перейти на противоположную сторону проспекта. Возможен обстрел.
От здания Дворца пионеров смотрю на Аничков мост и не узнаю его. Где же знаменитые кони Клодта? Прохожие поясняют мне, что скульптуры сняты в ноябре сорок первого года. И еще я в какой-то момент обнаруживаю, что город почти лишен характерных для него звуков: говора толпы, шуршания шин, гула моторов. На Невском стоит необычайная тишина. Тихо бредут по своим делам пешеходы. Тихо в очереди за хлебом, стоящей у магазина. Лишь в морозной синеве неба в полный голос поют свою песню моторы патрулирующих над городом истребителей.
Недалеко от Московского вокзала из-под арки углового дома выходит женщина. Она с трудом везет саночки, на которых лежат завернутые в простыни мертвые человеческие тела. На повороте саночки опрокидываются, и поклажа оказывается на снегу. Подбегаю помочь женщине, спрашиваю, кого она везет. В ответ доносится слабый полушепот:
— Муж и два сына. Муж умер позавчера, дети вчера.
— Куда же вы их?
Ни слезинки в глазах, ни единой нотки жалобы в голосе многострадальной матери и жены. Я прикидываю расстояние до Охты: нет, ей этот путь не по силам. Поднимаю с мостовой веревку и везу санки. Везу медленно: женщина не может быстро идти. Мы минуем Московский вокзал и выходим к Суворовскому проспекту.
— Спасибо вам. Теперь я сама, — говорит она и задерживает взгляд на моих петлицах: — Вы летчик?.. Мой старший-то... Ему бы вот уже шестнадцать было... Как он хотел стать летчиком...
Она умолкает, отворачивается, закрывает лицо руками. Я стою в оцепенении. Не в моих силах утешить ее. Где-то за вокзалом разрывается снаряд, а через несколько секунд — другой.
Вытирая варежкой глаза, женщина приподнимает голову:
— Простите, не выдержала...
Обстрел затягивается почти на час. Улица Восстания перекрыта патрулем. Чтобы попасть к своим знакомым Соколовым, я иду по улице Маяковского. Груда камней на панели и мостовой преграждает мне путь. Полуразрушенное большое здание зияет провалами окон. Останавливаюсь, смотрю, припоминаю: да ведь это больница имени Куйбышева.
Вот и Ковенский переулок. Угловое здание, стоявшее рядом с костелом, обращено в груду развалин. Но дом Соколовых цел. Останавливаюсь, ищу знакомые окна. Их не так-то просто узнать. Одно заткнуто подушкой, другое закрыто фанерой. В подъезде дома стоит старушка:
— Куда это вы, молодой человек?
Я удивленно пожимаю плечами:
— К знакомым.
— Не время, сынок, по знакомым ходить.
— Бабуся, тут Соколовы живут, я к ним.
— Какая я тебе бабуся? Я есть часовой при доме, и пускать посторонних мне не велено.
Она воинственно загораживает нужную мне дверь.
— Товарищ часовой, — обращаюсь я к старушке. — Человек я военный и порядки, конечно, признаю. Но здесь живут Соколовы — понимаете? И мне непременно надо побывать у них. Тетя Лида, дядя Ваня и Нина — их дочка. Квартира на третьем этаже.
— Твои Соколовы эвакуировались, наверно.
— Да нет же, они здесь. Вон их окна.
— Ну ладно, показывай документ.
Строгий часовой берет в руки мое командировочное предписание:
— А личность где? При документе должна быть личность.
— Есть и с личностью, пожалуйста. — Я подаю ей удостоверение.
Бабуся прищуривает глаза, несколько раз взглядывает то на меня, то на удостоверение:
— Не вижу я без очков-то. Да ладно уж, верю тебе, ступай.
Я поднимаюсь на третий этаж, стучу в дверь
— Вы живы тут?!
— Живы, — открывая мне, спокойно говорит тетя Лида. — Темновато, правда, но пока живем.
Как она похудела! Но держится вроде бы бодро. Из своей комнаты выходит Нина:
— А, Игорек!..
У меня не так много времени, Я вытаскиваю из чемоданчика сухой паек (полбуханки хлеба и несколько кусочков сахара) и предлагаю устроить чаепитие.
— Ну, а поскольку вы обе курите, — говорю Я, — мои друзья прислали вам табачку. Сам командир просил передать.
— «Золотое руно»! Силен табак, — Нина вертит в руках коробку. — Спасибо твоему командиру. Жаль, что ты сам не куришь. Имей в виду — табак успокаивает нервы.
— Нервы — это ерунда, — говорит тетя Лида. — Теперь главное достоинство табака в том, что он отвлекает от мысли о еде.
Обе они немедленно закуривают, и табачный аромат плывет по квартире.
Глава семьи Иван Ильич Соколов воюет где-то под Ленинградом. Он старший лейтенант войск связи. Сидя за столом, мы вспоминаем о нем, обо всех наших родных и близких. Тетя Лида приносит кипяток, кладет каждому по кусочку сахара и небольшому ломтику хлеба. По радио звучит музыка. За окном уже темно.
— Скажи, — спрашивает Нина, — мы сейчас в состоянии прорвать эту чертову блокаду?
Я пожимаю плечами.
— Товарищ летчик, тебе сверху все должно быть видно, — говорит она и, затянувшись, пускает на меня колечки сизого дыма.
— Понимаешь, Нина, — говорю я, — фашисты были в Тихвине и в шести километрах от Волховстроя. А теперь линия фронта проходит в пятнадцати километрах от станции Мга и в двенадцати от Шлиссельбурга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106