— Знай наших! — весело кричит по радио Егор. В кабине держится непомерная жара. Трудно дышать. Пробуем набрать высоту, но это нам не удается. Фашисты по-прежнему держат превышение, сохраняя выгодные для атаки позиции. Земля, небо, самолеты — все вертится, мелькает. Мы с Егором стараемся не упускать друг друга из виду. Вот Костылев заходит в хвост «мессершмитту», а в это время другой вражеский истребитель падает на самолет Костылева. Я бросаю машину в крутой разворот и с набором высоты успеваю дать очередь по этому второму «мессершмитту». Он делает полный оборот через крыло и со снижением, оставляя за собой дымный след, уходит. Следом за ним, сделав круг над аэродромом, уходит последняя пара фашистских самолетов.
Вот это денек! Семь вылетов, один за другим, и каких вылетов! Если у меня и осталось еще сколько-нибудь сил, то разве лишь для посадки. Одно желание — приземлиться, зарулить и спать, спать...
Впрочем, приземлиться в сумерках не так-то просто. Мысленно проверяю себя: все ли я сделал, что нужно? Шасси выпустил, щитки тоже... Напрягая зрение, подвожу самолет к земле. Как приятно слышать шипение тормозов! Самолет замирает на месте, и на душе у меня становится так легко. Будто и не было никакого боя. Работающий на малом газу двигатель убаюкивает, И вот уже все растворяется в полумраке наступившего вечера.
Я прихожу в себя от непонятного шума. Кто-то толкает меня в бок, трясет за плечи, что-то громко кричит мне в самое ухо. Открываю глаза. Вижу встревоженное лицо моего техника Грицаенко.
— Что случилось, товарищ командир?.. Вы не ранены?..
Моргаю глазами, не в состоянии сообразить, где я и что со мной. Нет, кажется, все в порядке. Самолет стоит в конце аэродрома. Мотор работает. Я сижу в кабине. Передо мной Грицаенко, с его огненно-медной щетиной давно не бритой бороды.
— Значит, уснул я, Саша, уснул, — виновато говорю я технику. — Давай порулим...
Он сокрушенно покачивает головой...
ПОСТОЯТЬ У ПОРОГА, ПОТОМ ВОЙТИ...
Казалось, невозможно представить себе более трудный день, чем та среда, которая, так обессилила нас. Но прошла ночь, и все как бы началось сначала. Четверг 11 сентября 1941 года был ничуть не легче среды, даже, может быть, тяжелее. Опять мы прикрывали наши войска в районе Пушкина, Красного Села и Красного Бора. И снова армады «юнкерсов» шли к линии фронта бомбить наши войска, а мы не давали им прицельно бросать бомбы и вели нескончаемые бои с «мессершмиттами».
Коротки, очень коротки были перерывы между вылетами. В эти минуты каждый из нас испытывал одно желание — полежать под крылом истребителя, накопить силы для очередного боя. Обычно лежишь и с минуты на минуту ждешь — вот-вот раздастся знакомый хлопок сигнальной ракеты. А когда он прозвучал, стараешься как можно быстрей сесть в кабину, запустить мотор и уйти ввысь, навстречу врагу.
От пяти до семи вылетов сделал в тот день каждый из наших истребителей. А сбить удалось только два вражеских самолета — Ю-87 и «Хеншель-126» (он корректировал огонь фашистской артиллерии в районе Красного Села). Ю-87 был сбит нашим командиром Владимиром Халдеевым, а эта «каракатица» — «хеншель» — мной и Костылевым.
При весьма загадочных обстоятельствах гитлеровцы потеряли истребитель Ме-109. Неожиданно в ходе боя никем из нас не атакованный вражеский летчик выбросился из кабины своего истребителя и раскрыл парашют. Самолет винтом пошел к земле и упал на нашей территории. Скорее всего, он был подбит и стал неуправляемым. Другие Ме-109 вышли из боя (по-видимому, у них закончилось горючее). Воспользовавшись паузой, мы с Костылевым решили подойти к парашютисту и посмотреть, жив ли он. Костылев, сбавив скорость, плотную прошел мимо него. Следуя за Егором, я увидел, как фашист вдруг вскинул руку. Этот жест очень напоминал фашистское приветствие. «Вот до чего вымуштрован, подлец! — подумал я про него. — Через несколько минут будет в плену, но и тут продолжает кривляться, да еще кричит небось свое урацкое „Хайль Гитлер!“.
Впрочем, нет, я ошибся. Дело было гораздо серьезней. Костылев вдруг резко отвернул машину в сторону.
— Он стреляет! — крикнул мне Егор по радио, — Уходи! У меня уже дырка в кабине... Да еще и в руку попал, гад...
Возмущению нашему не было предела. Перед нами был вооруженный фашист. Как он станет вести себя там, на земле, когда к нему попытаются подойти наши солдаты? Скольким из них будет стоить жизни эта попытка?.. Нет уж, пусть-ка лучше фашист расстанется с жизнью. Мы в мгновение ока распороли его парашют.
Трудным, очень трудным был тот сентябрьский день. Но зато в конце его нас ждала радость.
Было уже десять часов вечера, когда в землянку вошел обросший щетиной, изнуренный до крайности человек. Высокий, с ястребиным взглядом, он был похож не абрека Заура из одноименного довоенного фильма.
— Капитан Уманский!
Мы бросились к нему, что называется, ошалев от неожиданности.
Да, это был Уманский. Где-то в районе огромного Порзоловского болота пересек он линию фронта и пришел на свой аэродром. Многое пришлось пережить нашему командиру. Он опустился на парашюте во вражеском тылу. Днем Уманский прятался в лесу или в зарослях кустарника, ночью шел, минуя населенные пункты, держа курс на север, к линии фронта. Всего шестнадцать километров отделяли место приземления от территории, не занятой врагом. Но чтобы пройти это расстояние, потребовалось трое суток!
И вот он, родной аэродром, землянка, часовой у входа в нее. Позже Уманский рассказывал, как он был взволнован в ту минуту,
— Стою, прислушиваюсь к тишине аэродрома, — говорил он. — Сердце так и стучит от радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106