Вот что значит молодость! Иди-ка обедай да отдыхай, — говорит он мне. — Пока твой истребитель ремонтируют, видимо, полетаешь на моем, Я себе самолет найду…
Обрадованный тем, что уже завтра смогу летать, я заторопился к друзьям, но майор остановил меня.
— А сегодня вот… — качал он и запнулся.
— Вы что-то хотели сказать, товарищ майор?
— Да… Вчера погиб Годунов. — Он с трудом произнес эти слова и, помолчав, добавил:
— Четверка против шестнадцати…
Ни о чем больше не расспрашивая, я попросил разрешения идти.
Борька, Борька! Наш заводила и весельчак, комсомольский вожак, душа эскадрильи!
Я иду, ничего не видя перед собой. Все вокруг стало рябым, нечетким, как в дождь за окном.
Безлюдно, тихо в гарнизоне. Здание штаба полка опустело. Большой черный репродуктор над дверями клуба, не замолкавший в былые времена даже ночью, теперь молчит. Да его и слушать некому. Я заглядываю в одно из окон клуба. Сколько в нем было музыки, веселья, песен в ту последнюю мирную субботу! А вот здесь, на этом месте, мы простились с Валей. В душе боль. Неужели и Низино достанется врагу? Нет, нельзя этого допустить!..
В бывшей квартире Багрянцевых почему-то раскрыто окно. В последнее время Михаил Иванович часто навещал эту пустую квартиру и, наверно, забыл закрыть его.
Вот столовая. За ней кто-то колет дрова. Жизнь идет своим чередом. Прохожу чуть дальше и вижу две знакомые березки и могилу Гусейна. Сняв фуражку, разглядываю желтеющую фотографию друга. А он смотрит на меня своими добрыми глазами, и кажется, сейчас скажет: «Слушай, зачем грустить, улыбаться надо. Паны — маишь?!.»
На могиле лежат свежие полевые цветы. Я смотрю на них и вспоминаю теперь уже кажущийся таким далеким случай. Один из наших летчиков, выруливая на стоянку, примял колесом ромашку. Гусейн осторожно поднял ее, укоризненно посмотрел в сторону своего приятеля:
— Живой, панымаишь! Живой цветок, а он его так! Не обрывая лепестков, Алиев пересчитал их: «Любит — не любит, любит — не любит…»
— Любит! — Он посмотрел на меня, широко улыбаясь. — Мая нивеста любит меня!.. А он его калисом…
Ах, как я хотел бы теперь услышать его голос! Мне нравилось своеобразное произношение Гусейна. Русские слова на кавказский манер…
Как хотел бы я услышать голос Бори Годунова! Невозможно поверить в то, что его нет в живых. Ничего не осталось от человека, кроме доброй памяти о нем. Даже могилы нет — некуда положить цветы. Думаю об этом, а перед глазами живой Борька, наш чухонец. Это он сам себя так называл. «По крови, — скажет, бывало, — я финн. Финский язык знаю. А по фамилии русский». Он родился и вырос под Ленинградом, неподалеку от Бе — лоострова…
Захожу в столовую. Тишине. В зале ни души. Но все здесь как было до войны. И столы стоят, как стояли. Вот места нашего звена, вот звена Багрянцева. Годунов сидел у стенки. Сажусь на Борисов стул и, как он это обычно делал, барабаню пальцами по столу. Осталось только задорно крикнуть: «Шурочка, обрати на нас свои глазки, мужички с роботы пришедши!» Но на душе тяжело. Склоняюсь над столом, задумываюсь, а перед глазами так и стоит он, Боря. Помнится, однажды прибежал Годунов ко мне. «Что случилось?» — спрашиваю (я тогда был на дежурстве). А он вскакивает на крыло, сует мне в руки какие-то бумажки: «Игорек, мне некогда. Сейчас лечу с Костылевым. А это заметки в завтрашний „боевой листок“. Собрал накоротке ребят, поговорил… В общем, от комсомолии нашей!..» Он спрыгнул с крыла, помахал мне рукой и помчался к своему самолету. Как будто только что это все было…
Мне становится душно. Я расстегиваю' китель и неожиданно слышу:
— Девочки, кто пришел-то!.. По голосу узнаю Шуру Верину.
— Товарищ лейтенант, а нам сказали, что вы не вернулись с задания.
Я стараюсь держаться бодро:
— Это кто-то пошутил, Шура, Да разве мог я не вернуться к таким красавицам!
Шура бежит на кухню, остальные девушки собираются вокруг стола.
— Что же дальше-то будет, товарищ лейтенант? Немцы все идут и идут к Ленинграду.
— Ну, в Ленинград, положим, мы их не пустим. Атак, думаю, что не страшнее страшного. Только в панику не бросайтесь. Выше голову и улыбок побольше.
— Легко вы говорите, — озабоченно сдвигает брови светловолосая шустрая Аня, — А если на душе кошки скребут, тогда как?..
О чем бы мы ни говорили, как бы ни старались увести в сторону разговор, он возвращался к одному и тому же.
А вот и Шура. Вот и обед. Да как вкусно пахнет! — пытаюсь я отвлечь девчат от тяжелых мыслей. — Спасибо, Шурочка, жениха тебе хорошего!
— Вы все шутите, — смотрит на меня, а потом на девчат Шура. — А все равно невесело на душе. Ни на минуту не могу забыть, что Боря Годунов погиб. Может, все это неправда? Может, он еще жив? Такие люди не должны гибнуть…
Не скрывая слез, Шура присаживается на краешек стула.
— Борис мне никто, понимаете? Но он такой добрый, веселый. Он такой хороший!.. Давайте прямо говорить, — в него все наши девушки влюблены, и я тоже. А уж когда он придет в столовую и скажет: «Шурочка, обрати на нас свои глазки…» — знаете, так бы и расцеловала при всех… Вот он какой!.. Скажите, может, он все же не погиб? Может, он тяжело ранен?.. Сейчас столько рассказывают, что не знаешь, кому верить. Про вас тоже сказали, что вы погибли…
Утром я поднимаюсь в воздух на командирской машине. На аэродроме не смолкает гул самолетов. Мы идем то на разведку коммуникаций противника, то на прикрытие своих войск, то на сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков. Делается все возможное и невозможное, чтобы помочь пехотинцам сдержать озверелые орды фашистов, рвущиеся к городу Ленина.
Положение наших войск резко осложнилось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106