А Грачев внимательно разглядывал сидевшего перед ним невысокого, крепкого человека с чуть вьющимися светлыми волосами и с упрямой складкой на переносице. Он отлично понимал, что делается сейчас в душе этого ещё не снявшего погон майора. И что-то в нём привлекало Грачева.
– Я понимаю вас, – тихо сказал Грачев. – Армия…
– Я пробыл в армии десять лет! – неожиданно для самого себя горячо воскликнул Доронин. – Я кадровый офицер. Война кончилась. Я хотел учиться… В академию хотел…
Доронин осёкся и замолк. «К чему говорить об этом теперь?» – подумал он, не замечая, что Грачев смотрит на него сочувственным, понимающим взглядом.
Доронин ни в чём не убеждал своего собеседника и ничего не просил. Он говорил о своих неосуществившихся планах, словно подводя итог своей прежней жизни перед тем, как начать новую. А Грачев смотрел на него и думал, что этот человек нужен, обязательно нужен там, куда его собирались послать.
А послать его собирались на Южный Сахалин, в старинный русский край, отторгнутый в 1905 году у России японцами и теперь, после победоносного окончания войны о Японией, возвращённый советскому народу.
К сообщению о том, что ему предстоит ехать на Сахалин, Доронин отнёсся все с тем же спокойным безразличием. «Одно к одному, – с горечью подумал он, – вместо академии – рыба, вместо Ленинграда – край света, Сахалин».
О, он с гордостью принял бы военное назначение на Сахалин! Если бы его послали туда как офицера, на границу, он счёл бы это величайшей честью для себя. Увы, сейчас речь шла о другом, совсем о другом!…
Грачев говорил о значении рыбной промышленности для народного хозяйства, о том, как нужны Сахалину смелые, мужественные, дисциплинированные люди. Доронин внимательно слушал, кивал головой в знак согласия, чувствуя в то же время, что все эти слова проходят мимо него, что он воспринимает их умом, но не сердцем.
Все последующие дни Доронин вёл долгий разговор с самим собой. Сидя на койке в маленькой гостинице Министерства рыбной промышленности, куда он теперь переехал из гостиницы ЦДКА, или бродя по бульварам весенней Москвы, он снова и снова обдумывал предстоящую в его жизни перемену и не мог заглушить чувство, притаившееся где-то в глубине сердца, – не тоску, нет, а какое-то смутное сожаление. Всё-таки трудно сразу свыкнуться с мыслью, что планы, о которых ты мечтал годами, коренным образом меняются, что в сорок лет ты ещё не имеешь семьи и дома и должен начинать все заново.
Доронин был цельной натурой. В этом всегда подтянутом и внешне даже чуть суховатом и резком человеке нелегко было сразу распознать кипучую энергию, страстную одержимость своим делом, которые были основными свойствами его характера.
Теперь, пожалуй, впервые в жизни, им овладело не равнодушие, нет, но несвойственное ему безучастное спокойствие.
Это состояние пугало Доронина, но освободиться от него он не мог.
«Ничего, – думал он, – приеду на Сахалин, с головой окунусь в работу – и всё как рукой снимет!… Только бы скорее доехать!»
…И вот он идёт по палубе парохода, отправляющегося из Владивостока на Сахалин.
Посадочный трап уже убрали. Пирс опустел. На его мокром камне слабо отражался свет тусклых фонарей. Между бортом парохода и каменной стеной причала медленно расширялась чёрная полоса. На ней плавали оранжевые нефтяные пятна, освещённые светом нижних иллюминаторов.
Раздался продолжительный гудок. Ему ответили такие же гудки справа, слева и откуда-то со стороны моря.
Чёрная полоса между пароходом и каменной стеной причала продолжала расширяться. Казалось, кто-то медленно, но настойчиво оттягивает берег от парохода.
Когда «Анадырь» встал перпендикулярно к причалу, люди, собравшиеся на палубе, заспешили куда-то, и Доронин последовал за ними. Он оказался на другом борту парохода и увидел, что «Анадырь» движется не сам, а его тянет за собой маленький катер-буксир.
Вскоре катер остановился. Туго натянутый трос, на котором он тащил пароход, ослаб и упал в воду. Палуба под ногами Доронина задрожала, и «Анадырь», набирая ход, быстро прошёл мимо покачивающегося на воде катера.
Пароход выходил в открытое море, и скоро холодный северо-восточный ветер прогнал людей с палубы. Стало совсем темно. Беззвёздное небо слилось с чёрной водой.
На палубе было пустынно и холодно, но Доронину не хотелось спускаться в душный твиндек. Он поднял воротник пальто и засунул руки в карманы.
Мимо него прошёл матрос, волоча за собой швабру. Швабра была сплетена из тонких длинных верёвочек, и казалось, что стайка белых змей ползёт за матросом.
Доронин перешёл на корму, взглянул на чуть фосфоресцирующий водопад, рвущийся из-под винта, и стал смотреть на далёкие уже, точно погружающиеся в воду, огни Владивостока. Наконец они совсем утонули и как бы изнутри освещали тёмную линию горизонта.
Постояв ещё немного, Доронин всё-таки спустился в твиндек. Здесь все уже выглядело иначе. Разместившись на чемоданах и мешках, люди пили чай. Над чайниками, и кружками вился тёплый парок, от чего твиндек казался обжитым и даже уютным.
Доронин пробрался к своему чемодану. Женщина, которую он, уходя, просил приглядеть за вещами, тоже пила чай. Рядом с ней сидел крупный, кряжистый человек. Его широкое красное лицо было покрыто паутиной мелких морщинок.
Увидев Доронина, женщина закричала;
– Вот он, вот он, вернулся!
– Послушайте, товарищ, – обратился к Доронину краснолицый, – разве можно так людей пугать?
– Попросил меня: «Бабушка, присмотрите», – перебила его женщина, – а сам пропал. Я уж думала: не случилось ли чего?
Она улыбнулась, а Доронин смутился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102