– Он не может быть прочным. Для этого нет никаких оснований.
– Вот в этом ты, пожалуй, прав. Эта несчастная война тянется вот уже целых девять лет; и единственное, что в самом деле может положить ей конец, так это захват и уничтожение либо Афин, либо Спарты. Что в любом случае крайне маловероятно. Ну что ж, думаю, тебе не нужно объяснять, что эргастерия – это рукотворное воспроизведение Тартара; ты уже достаточно на них насмотрелся. А эта твоя идея – использовать новый метод обработки металла, изобретенный твоим другом Алкаменом, вовсе недурна. Твоя маленькая мастерская могла бы опробовать этот метод для всей нашей отрасли. Клянусь Аидом, эта идея мне нравится! Так ты говоришь, два таланта? Да, задал ты мне задачу. У меня сейчас долгов куда больше, чем наличных денег, впрочем, как и всегда. Но ничего, я их где-нибудь раздобуду. Дай мне недельки две, а?
– Хорошо. Значит, я зайду через две недели, – сказал Аристон.
– Только не сюда. Приходи ко мне домой, – поспешно сказал Орхомен.
В тот вечер, когда назначенные две недели истекли, Аристон отправился в новый уютный домик Орхомена. Но самого Орхомена он не застал. Дома была одна Таргелия. Даже при виде лампады Аристон отчетливо видел многочисленные кровоподтеки на ее руках, старые шрамы, рубцы от ударов плети, следы от ожогов. Она была на последних месяцах беременности, и ее потухший взор делал ее похожей на затравленное животное. По всей видимости, она даже не узнала Аристона.
– Его нет дома, – устало произнесла она. – Впрочем, как и всегда. Поищи его в доме Крития или Алкивиада. Он должен быть где-то там. Если он, конечно, не в публичном доме или бане. Это его единственное занятие – тратить деньги на шлюх или мальчиков. Все думают, что мы богаты, но это не так. А я опять беременна. Двух предыдущих я потеряла. Он напился, избил меня, и я их потеряла.
– Мне очень жаль, – пробормотал Аристон. Эта фраза прозвучала весьма неубедительно, но ничего лучшего он придумать не смог. «Ну почему, о великая Гера, почему Орхомен так поступал? Потому, что он настрадался в рудниках? Но ведь и другие тоже познали и рабство, и страдания. И Тал. И я, думал Аристон. – И все же…»
Он вышел и, сев на коня, поехал по тихим улицам. Когда он добрался до дома Крития, глазам его предстало странное зрелище: высокий надменный педераст стоял посреди улицы в окружении вооруженных стражников. Вместе с ним были его слуги, нагруженные всевозможным скарбом. Он насмешливо улыбнулся Аристону; при свете факелов его лицо сильнее, чем обычно, напоминало стервятника.
– Ты опоздал, прекрасный Аристон! – сказал он. – Если, конечно, твое сердце наконец-то смягчилось. Я отправляюсь в изгнание – по повелению полиса. Мое имя было начертано на остраконах, глиняных черепках – обрати внимание, как остроумно мы их используем. Тем самым мы как бы говорим человеку, что он столь же бесполезен, как разбитый горшок, не годится даже на то, чтобы в него испражняться, точнее, на него – так мне, во всяком случае, кажется! Другими словами, я подвергся остракизму!
– За что, Критий? – спросил Аристон.
– За мою пьесу. Благочестивые граждане обиделись на меня за то, что я прямо назвал богов всего лишь изобретением умных политиков, пугалами, страх перед которыми заставляет глупцов быть добродетельными. Впрочем, люди всегда обижаются на правду, разве не так? Подойди же ко мне, калон! Слезай со своей лошади и поцелуй меня на прощание. Если ты это сделаешь, я прощу тебя за то, что ты швырнул меня в грязь при нашей предыдущей встрече.
Аристон медленно покачал головой.
– Я не могу этого сделать, Критий, – спокойно произнес он. – Поверь, я лично ничего не имею против тебя, но я просто не могу.
– И почему же? – резко спросил Критий Аристон улыбнулся.
– Ты помнишь, что произошло, когда Алкивиад заманил тебя в объятия гетеры Лаис? – вопросом на вопрос ответил он.
– Фу! Еще бы! Меня вывернуло наизнанку. Я никогда не выносил женского запаха. Даже когда они чистые – как была Лаис, – этот вечный рыбный запах их выделений пробивается через все их благовония. Должен признать, что это моя личная особенность. Мое чувство обоняния чрезвычайно обострено от рождения.
– Увы, у меня такой же изъян, – признался Аристон.
– Так в чем же дело? – обрадованно воскликнул Критий.
– Только я не выношу того зловония, что исходит от педерастов, – заявил Аристон. – Если бы я тебя поцеловал, со мной бы произошло то же самое, что и с тобой в случае с Лаис. Короче говоря, меня бы вырвало.
Критий стоял перед ним в факельном свете, окруженный стражей.
– Это уже второе оскорбление, которое ты мне нанес, Аристон, – тихо произнес он. – Запомни это.
– Зачем? – осведомился Аристон, – Какое мне до этого дело?
– Затем, что однажды от моей благосклонности может зависеть твоя жизнь,
– сказал Критий.
Не успел еще Аристон постучать в дверь Алкивиада, как уже услыхал шум царившего в нем веселья. Он остановился, вне себя от возмущения, ибо еще и месяца не прошло со дня смерти чистой и благочестивой Гиппареты, жены Алкивиада. «Умершей, конечно же, от разбитого сердца, – думал Аристон, – от нехватки даже самых мизерных знаков внимания, которые необходимы любой женщине».
Затем он с силой ударил огромным бронзовым дверным молотком по специальной пластинке.
Один из домашних рабов открыл ему дверь. При свете лампады его лицо казалось мертвенно-бледным. Он весь дрожал, и Аристон понял, что раб охвачен неподдельным ужасом.
– Как твое имя, мой господин? – заикаясь, выдавил он из себя.
– Аристон, сын Тимосфена, – сказал он. Поклонившись, раб поспешил прочь. И больше не появлялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162