В окне шумно гудит кондиционер. А рядом с ним стоит дробовик для охоты на оленей.
Коррин сидела в качалке, но встала, когда я вошел. Я обнял ее с искренней нежностью, чуть омраченной некоторой опаской, с которой большинство мужчин относится к своим тещам. Поначалу она приняла меня безоговорочно как мужа своей дочери, но постепенно, в течение последнего года, ее уважение ко мне колебалось в зависимости от того, как я заботился — или не заботился — об Изабелле. Никогда ни единым словом не обмолвилась она ни о чем таком, но я чувствовал: по мнению Коррин, я уделял ее дочери внимания много меньше, чем мог бы. Меня, в свою очередь, начало обижать такое ее отношение, хотя, признаться, не раз мне самому приходила в голову мысль: ведь и перед самим собой я выгляжу не очень-то красиво и если должен обижаться, то лишь на себя. Мужчина вообще устроен так, что его собственная совесть стремится предать его.
Для мексиканки Коррин — довольно высокая. Ей, как и ее мужу, пятьдесят лет, всего на десять лет больше, чем мне. Несмотря на свой рост, она очень изящна, одевается с безупречной аккуратностью, а когда улыбается, становится ослепительно красивой. У нее такая улыбка, за которую можно и жизнь отдать. На животе у Джо белеет ножевой шрам — свидетельство одной из тех битв, в которых он участвовал на пыльных темных улочках Лос-Мочиса, чтобы защитить ее честь и добиться ее руки. Сразу после свадьбы, летом шестьдесят четвертого года, они подались на север, а год спустя у них появилась дочь — Изабелла. Она оказалась их единственным ребенком.
Коррин обняла меня и снова опустилась в свою качалку.
— Спит пока, — сказала она. — Садись, пожалуйста.
Я продолжал стоять и смотрел в коридор.
Джо опустился на диван, мельком взглянул на жену, потом на меня.
Сейчас именно тот самый момент, когда решится, выиграю я или проиграю. Дело чести, а может быть, даже и гордости — выиграть битву здесь, в этом доме.
Поэтому я прошел мимо дивана, на котором сидел Джо, двинулся по коридору и открыл дверь в комнату Изабеллы.
Она лежала на спине. Крепко спала. Ветерок от свисавшего с потолка вентилятора легко колыхал простыню на ее шее.
В комнате, затененной раскидистым перечным деревом, росшим за окном, на заднем дворе, — прохладно.
Со стены, что в головах Изабеллы, кажется, прямо на нее смотрит агонизирующий пластмассовый Христос.
Дешевизна его почему-то рассердила меня, как и Его равнодушие к раковым клеткам, необузданно и, как я полагал, с Его благословения, растущим в прелестном теле Изабеллы. Попросить Его о помощи — значит унизиться перед Ним.
Я осторожно притворил дверь и вернулся в гостиную, где опустился на диван, рядом с Джо, и стал смотреть через окно на улицу.
— Хотел бы ты, чтобы Изабелла некоторое время пожила у нас? — спросила Коррин.
— Конечно, нет.
— Почему, Рассел?
— Потому что она — моя жена, и мой долг — заботиться о ней.
Осуждающее молчание Коррин смешалось с гулом кондиционера. Джо поднялся, прошел на кухню, вернулся с кувшином ледяного кофе и тремя стаканами.
Все наши разговоры с Джо проходили исключительно за холодным кофе, из чего я сделал вывод, что Изабелла рассказала им о моем пристрастии к выпивке. Или от меня все еще пахло виски и пивом?
— Ну раз уж ты заговорил о долге, Расс, почему бы не расценить ее временное проживание у нас своего рода передышкой — для тебя?
— Не нужна мне никакая передышка. Я уже скучаю по ней.
— Иногда бывает очень даже неплохо поскучать, — заметила Коррин.
— Это явно не тот случай.
Джо налил кофе и протянул мне стакан. Коррин не отреагировала, когда он протянул стакан ей, хотя он, как я заметил, внимательно посмотрел на нее при этом. Я понял. Он разрывается между безусловной убежденностью в том, что муж должен жить с принадлежащей ему женой, и мощными материнскими инстинктами собственной супруги. И, судя по всему, он не хочет спешить с выводами на сей счет.
— Но это высвободит тебе много времени, — сказала Коррин. — Ты сможешь наконец работать.
— Я работаю, когда приходит служанка.
Коррин согласно кивнула, и я понял, Изабелла рассказала ей и об этом.
— Но я же знаю, как нелегко тебе приходится.
Ясно, она догадалась, что все это время я не пишу.
И действительно, я не пишу вот уже... — и я мысленно подсчитал, — год, два месяца и одиннадцать дней. Но Изабелла никогда не сказала бы матери об этом, возможно, из уважения к странному и подчас неуместно священному отношению многих писателей к своей работе. (Именно так отношусь к работе я.) Не призналась бы... испугалась бы произнести вслух подобные слова, потому что все священное — в том числе и неуместно священное отношение к творчеству — под воздействием болтовни лишается своего величия и своей святости.
— Изабелла сказала мне: за последний год ты ничего не написал, — бесцветным голосом произнесла Коррин. — Она сказала это с надеждой на то, что мы — она сама, Джо и я — сможем тебе как-то помочь. Из всех ее страданий самое мучительное — именно это: из-за нее ты не можешь писать!
«Черт бы побрал меня! — подумал я. — Еще недостает услышать мне об этом по телевизору, от Чарльза Джако, ведущего репортаж „живьем“ из моего свайного жилища, из моего кабинета».
И тут же, из совершенно другого уголка моего сознания, выскочила мысль — а ведь мы почти остались без денег! — и связалась, столкнулась с той, что это потому, что я в самом деле в течение долгого времени не написал ни строчки, если не считать статей.
Не раз я собирался проверить баланс всех наших банковских счетов — если там, конечно, вообще имелся еще хоть какой-нибудь баланс, чтобы проверять его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120