пот
ому что на столе стоит десятилинейная керосиновая лампа, при которой все
обитатели избы Ц зрячи; потому что воды Ц чистой, колодезной Ц в избе о
громная кадка и дров кругом в лесу сколько угодно; потому что жители дере
вни сыты, получая паек мукой (по 250 граммов) и варя огромные куски конины, ко
торой тоже сколько угодно вокруг деревни, в лесу: здесь были бои, убитых, з
амерзших лошадей полна округа; потому, наконец, что у людей здесь полнокр
овные, здоровые лица… Единственный исхудавший до предела, с трудом перед
вигающий ноги и еле поднимающийся с ящика (заменяющего табурет) человек
Ц это я, ленинградец, приехавший сюда сквозь кольцо блокады, заночевавш
ий здесь на пути к штабу армии и дальше Ц к передовым позициям уже просла
вившихся армейских частей Федюнинского…
И вот после четырнадцати часов сплошного, крепкого, небывалого за послед
ние месяцы сна, я встал хоть и с головной болью, хоть и с болью в груди, с зат
рудненным дыханием застуженных легких, но встал с ощущением спокойстви
я, благополучия, как больной, впервые встающий на ноги после тяжелой боле
зни.
Встал, подсел к жарко натопленной бабкою печке, в валенках на босу ногу, с
распахнутым воротом, наслаждаясь теплом, совсем не стремясь скорей одев
аться, без желания торопиться куда бы то ни было. Умылся холодной водой, и
холод ее лицу и рукам был приятен. И, накинув полушубок, вышел на разломанн
ое немцами крыльцо.
И мороз предутренней ночи, которая была вся ярко залита луной, а в этот час
уже предрассветно посерела и потемнела, тоже был приятен. А лес, дремучий
, заснеженный, как при рождении мира, красив, и поля Ц снежная их пелена Ц
величественны. И грузовые машины, выбеленные фургоны казались живыми, то
лько задремавшими чудищами, совсем непохожими на остовы мертвых, вмерзш
их в улицы ленинградских машин…
Извлек из рюкзака кофе, вскипятил на углях котелок воды и, пока все еще спа
ли, напился кофе с черными ржаными, необыкновенно вкусными армейскими су
харями, полученными мною вчера, впитывающими горячий кофе, как губка.
И пожалел только, что мечте моей ленинградской Ц о картошке и молоке Ц н
е суждено сбыться, потому что район был территорией боев, отступлений и н
аступлений, ни одной коровы здесь не сохранилось, последняя картофелина
выкопана давно.
Доехал я сюда на машине, присланной за мною позавчера из ТАСС.
Было девять утра, когда я вышел из дому. На набережной канала Грибоедова с
тояла трехтонная АМО Ц крытый брезентом фургон, пятнистый от белой, мас
кирующей краски. Кузов был полон вещей и сгрудившихся, навалившихся один
на другого людей. Это были эвакуируемые Ц их оказалось четырнадцать че
ловек. Тяжело катясь по засугробленным улицам Ленинграда, огибая и обгон
яя саночки с покойниками, прижимая гудком к сугробам и стенам хлебные оч
ереди, мешая женщинам, согнутым под тяжестью ведер, бачков, кастрюль, тазо
в с ледяной водой, мы приближаемся к Охтинскому мосту. В десять утра перес
екаем Неву и, оставляя позади себя вмерзшие в лед пароходы, баржи, не обращ
ая внимания на разрушенные и сгоревшие дома, мчимся дальше, в направлени
и к Всеволожской.
И как только мы выезжаем на эту дорогу, ставшую военной, фронтовой трассо
й, Ц мы попадаем в поток попутных и встречных машин, в царство многих тыс
яч автомобилей Ц порожних и заметенных снегом в канавах, по обочинам, «р
аскулаченных» Ц превращенных в жалкие металлические скелеты. Попутны
е машины бегут во множестве с пассажирами, эвакуирующимися кто как может
, кого как (по закону ли, по «блату» ли) устроили. Вот устроенные «по первому
разряду»: белопятнистый автобус с торчащей над крышей железной трубой «
буржуйки»; грузовик-фургон, раскрашенный как попугай, с такой же трубой к
оленцем вбок, с окошечками и фанерной дверкой и приступочкой лестницы. И
«по второму разряду»: просто фургон, но уже без печки. И «по третьему»: гру
зовик, переполненный изможденными людьми, закрытыми от ветра брезентом.
И «по четвертому», печальному, как похороны без гроба: просто кузов грузо
вика либо бензоцистерна, на которых, предоставленные всем лютым ветрам м
ороза, без всякой уверенности, что доедут живыми, сидят, цепляясь друг за д
руга, лежат один на другом полутрупы с ввалившимися щеками, с темными и кр
асными пятнами на лицах, не способные уже пошевелить ни рукой, ни ногой…

Все там едет и едет чередой, все это надеется начать жить т а м, «за предело
м», «по ту сторону».
А кое-кто уходит пешком, волоча скарб свой на саночках, но скарб постепенн
о выбрасывается, сил все меньше. И часто на сугробе обочины вот уже мертвы
й, не выдержавший перехода, лежит в шубе навзничь глава семьи, а семья хлоп
очет вокруг. Похоронить? Нет сил и возможностей. Просто снять с него все це
нное, сунуть украдкой тело под снег и самим потащиться дальше, минуя корд
оны, по рыхлому снегу, леском, позади дач, потому что эвакуироваться пешко
м не разрешается. Да у иных и нет никаких эвакуационных удостоверений, бе
з которых их не пропустят нигде и заставят вернуться обратно, или Ц за па
пиросы, за табак (самую высокую здесь, на трассе, валюту!) Ц посмотрят скво
зь пальцы, пожалев посиневших детей: «Идите, да лучше сговоритесь с каким-
нибудь шофером, чтоб подсадил!..»
А шоферы Ц владыки на этом тракте! От них все зависит, они Ц как Ц боги, он
и везут в Ленинград продовольствие и горючее. Им за спекуляцию, даже за ме
лкое воровство угрожает расстрел, но иные из них ловки и безбоязненны и т
ребуют с голодающих встречных папирос и суют им Ц кто кусок хлеба, кто го
рстку муки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93