Сплетни, группки, приятельницы и неприятельницы, ревность, зависть… Вы, наверное, знаете эту старую поговорку: и живут без любви, и расстаются без слез… Если когда-нибудь я перестану верить в Бога, надеюсь, я буду продолжать верить в Страшный суд. Как бы мне хотелось встретить там некоторых моих товарок и всех моих начальниц!– Почему вы стали монахиней?– Это все больше напоминает исповедь. Я привела вас сюда не для того, чтобы облегчить свою совесть… Почему вы стали священником?.. Старая история о деспотичном отце и чересчур любящей матери?Куарт покачал головой, чувствуя себя весьма неуютно. Он вовсе не планировал обсуждать с ней эту тему.– Я потерял отца еще ребенком, – сказал он.– Понятно. Еще один случай эдиповой проекции, как выразился бы эта старая свинья Фрейд.– Не думаю. Я примерял на себя и военную карьеру.– Прямо как в книге. Красное и черное. – Она положила салфетку на колени и рассеянно то аккуратно складывала, то снова разглаживала ее. – Мой отец был ревнив, стремился подавлять. А я боялась разочаровать его. Если вы как следует проанализируете причины, побуждающие некоторых женщин – особенно хорошеньких девушек – уходить от мира, то удивитесь тому, насколько часто на их решение влияет жизнь с отцом-деспотом. Многим монахиням, как и мне, с детства внушали, что следует остерегаться мужчин и, имея дело с ними, никогда не терять контроля над собой… Вы даже не подозреваете, сколько сексуальных фантазий монахинь вертится вокруг темы «Красавица и чудовище».Они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Слова были им не нужны. Сейчас оба, понял Куарт, испытывали одно и то же ощущение – самое приятное из всех, что может дать человеку дело, которым оба они, пусть по-разному, занимались: ощущение особой горестной солидарности, возможной только среди служителей Церкви, узнающих друг друга в окружающем их нелегком мире. Ощущение товарищества, складывающегося из ритуалов, понятных друг другу слов, намеков, жестов, интуиции, группового инстинкта и параллельных одиночеств, где каждый, как в келье, пребывает в своем и все разделяют одно общее одиночество.– Что может сделать, – опять заговорила Грис Марсала, – монахиня, которая в сорок лет вдруг понимает, что продолжает оставаться все той же девчонкой, подавляемой своим отцом?.. Девочкой, которая ради того, чтобы не огорчать его и не совершить никакого греха, взяла на себя самый большой грех – за всю свою жизнь так никогда и не иметь действительно собственной жизни… Хорошо ли она поступила или, наоборот, безответственно и по-дурацки, когда в восемнадцать лет отказалась от земной любви, которая включает в себя такие слова, как «доверие», «отдаваться», «секс»? – Она смотрела на Куарта так, словно и правда ожидала от него ответа. – Что делать, когда эти размышления посещают тебя слишком поздно?– Не знаю, – ответил он искренне, дружески. – Я всего лишь рядовой пехотинец, и в моем ранце не много ответов. – Он обвел взглядом комнату, скромную мебель, компьютер и, снова встретившись глазами с женщиной, улыбнулся ей. – Может быть, как раз и следует разбить зеркало, а потом купить себе другое. – Он помолчал. – Для этого нужна смелость.Грис Марсала некоторое время не отвечала. Потом, медленно развернув салфетку, аккуратно положила ее на подлокотник кресла.– Может быть, – сказала она. – Но отражение уже не то же самое. – Когда она снова подняла свои светлые глаза на Куарта, в них была какая-то отчаянная ирония. – В жизни мало таких трагичных вещей, как эта, – обнаружить что-нибудь не вовремя.Они ждали его в «Каса Куэста»: явились в точно назначенный час и уселись вокруг стола, под старинной рекламой пароходной линии Севилья – Санлукар – Море, свесив расстроенные лица над бутылкой «Ла Ины».– Вы просто сущий кошмар, – сказал Селестино Перехиль. – Вы меня губите.Дон Ибраим смотрел на пепел своей сигары, готовый вот-вот свалиться на его белый жилет. Брови его были сдвинуты, а пальцем он озабоченно ерошил опаленные усы. Удалец из Мантелете уставился на поверхность стола, на какую-то неопределенную точку ее, находящуюся примерно между его левой рукой, все еще забинтованной и намазанной мазью от ожогов, и мокрым от вина кругом, оставленным бокалом, который он как раз подносил ко рту. Вид у сообщников был подавленный, за исключением Красотки Пуньялес: невидящий взгляд ее черных глаз был устремлен на пожелтевшую афишу на стене – «Большая коррида на арене „Линарес“, 1947 год. С участием Хитанильо из Трианы, Манолете и Домингина», на длинных, смуглых костлявых руках так же ярко, как ее губы и кораллы в ее серьгах, алели ногти, а серебряные браслеты позванивали всякий раз, когда эти руки протягивались к бокалу или бутылке. Красотка одна выпила больше половины.– Будь проклят тот час, когда я решил поручить это дело вам, – прибавил Перехиль.Он был взбешен – по-настоящему взбешен. Узел галстука у него съехал набок, лицо и лысина лоснились еще больше, чем обычно, сложное архитектурное сооружение на голове, слежавшееся от лака, совсем потеряло форму. Всего лишь час назад – даже меньше – Пенчо Гавира задал ему взбучку. «Мне нужны результаты, идиот. Я плачу тебе за то, чтобы ты предоставлял мне результаты, а ты целую неделю валяешь дурака (на самом деле он выразился грубее). Я дал тебе на это дело шесть миллионов, а воз и ныне там, да к тому же этот писака, Бонафе, вполне может испортить нам всю обедню. Кстати, Перехиль, когда у нас будет время, тебе придется рассказать мне, что у тебя общего с этим типом, ты понял? Рассказать не торопясь и во всех подробностях, потому что я нутром чувствую, что за этим что-то кроется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162