Возвращаюсь к тем людям, которые появлялись здесь, и ушли: что видели
они, чего не видел я?
Ну, кое-что буквально бросалось в глаза. Я не был частью организма -
независимо от того, насколько хорошо тот обращался со мной. У меня к тому
же и не было надежд, что я когда-либо смогу сделаться его частью. Пинк
сказала это на первой неделе. Ощущала это и она, в меньшей степени. Она не
умела ***, хотя это и не могло вынудить ее покинуть Келлер. Она много раз
говорила мне это, пользуясь стенографией и языком тела. Если бы я ушел, то
без нее.
Попытка взглянуть на дело извне привела к тому, что я почувствовал
себя жалким. Что вообще я пытался сделать? Действительно ли цель моей
жизни была в том, чтобы вступить в общину слепоглухих? К тому времени я
чувствовал себя настолько подавленно, что и впрямь считал эту возможность
унизительной, несмотря на все свидетельства о противном. Мне следовало
выйти отсюда в настоящий мир, где жили настоящие люди, а не эти задвинутые
калеки.
Я быстро отверг эту мысль. Я не полностью лишился разума, а был лишь
на грани помешательства. Этил люди были лучшими друзьями за всю мою жизнь,
а, может быть, и единственными. Более всего меня беспокоило то, что я хотя
бы на секунду мог подумать о них подобным образом. Возможно, именно это и
подтолкнуло меня к решению. В будущем я увидел растущее разочарование и
неоправдавшиеся надежды. Если я не собираюсь отказаться от глаз и ушей, то
всегда буду посторонним. Слепоглухим буду я. Я буду уродом, а мне этого не
хотелось.

Они раньше меня знали, что я решил уйти. Мои последние несколько дней
там превратились в долгое прощание, с любовным напутствием в каждом слове.
Я не был по-настоящему печален, и они тоже. Ощущение было приятным, как и
от всего, что они делали. В нем соединялись грусть, мысль, что жизнь
должна продолжаться и надежда встретиться снова.
Где-то в уголке мозга скреблось знание о Касании. С ним дело обстояло
не так и плохо, как и сказала Пинк. За год-два я мог бы осилить его.
Но к этому времени я решился. Я возвращался к той жизни, которую
столько лет вел. Почему же, решив уйти, я боюсь пересматривать свое
решение? Может быть, потому, что на уже принятое потребовалось столько
сил, что я не хотел снова проходить через то же самое.
Вечером я потихоньку направился в сторону шоссе - и Калифорнии. А они
снова был в поле, снова образуя этот круг. Расстояние от одного до другого
стало еще большим. Собаки и дети собрались неподалеку, как нищие на пиру.
Было трудно сказать, кто из них выглядел более голодным и озадаченным.

Пережитое в Келлере наложило на меня отпечаток. Я не мог жить так,
как раньше. Некоторое время я думал, что вообще не смогу жить - но смог. Я
слишком привык к жизни, чтобы сделать решительный шаг и покончить с ней. Я
предпочитал обождать. Жизнь принесла мне одно удовольствие, может быть,
принесет и другое.
Я сделался писателем. Я обнаружил, что моя способность выражать мысли
улучшилась. А может быть, впервые появилась. Во всяком случае, у меня
получалось, и мои книги покупали. Я писал то, что хотел, и не боялся
остаться голодным. Вещи я принимал такими как есть.
Я выдержал "отсутствие спада" 97-го, когда безработица достигла
двадцати процентов, а правительство снова проигнорировало ее как временное
затруднение. В конце концов положение выправилось, так что безработица
оказалась чуть выше, чем в прошлый и позапрошлый раз. Появился еще один
миллион бесполезных - людей, которым нечем было заняться, кроме как
слоняться по улицам, наблюдая избиения, автокатастрофы, сердечные
приступы, убийства, стрельбу, поджоги, взрывы и бунты: бесконечно
изобретательный уличный театр. Скучать не приходилось.
Я не разбогател, но по большей части мне хватало. Это как заразная
болезнь: ее симптомы в способности не обращать внимания на то, что ваше
общество покрыто гнойниками, а его мозги разъедают радиоактивные личинки.
У меня была миленькая квартира в округе Мэрин, вдали от пулеметных гнезд.
У меня был автомобиль, и это в то время, когда они начали превращаться в
роскошь.
Я пришел к выводу, что в жизни мене не удастся достичь всего, чего
хочется. Я убеждал себя, что все мы идем на тот или иной компромисс, и
если ожидания чересчур высоки, то ты обречен на разочарование. Мне стало
ясно, что удовлетворился я чем-то отнюдь не "высоким", но не знал, что с
этим поделать. Я двигался дальше именно с той смесью цинизма и оптимизма,
которая представлялась мне подходящей. Так или иначе, я функционировал.
Я даже побывал в Японии, как и собирался вначале.
Я не нашел никого, с кем мог бы разделить свою жизнь. Для этого была
только Пинк - Пинк и вся ее семья, а нас разделяла пропасть, которую я не
осмеливался перейти. Я даже не осмеливался слишком часто думать о ней. Это
было бы слишком опасно для моего равновесия. Я жил с ощущением ее, и
говорил себе, что таков уж я есть. Одинокий.
Годы шли, как гусеничный трактор в Дахау, приближаясь к
предпоследнему дню тысячелетия.
Сан-Франциско отмечал двухтысячный год с большой помпой. Кому было
дело, что город медленно разрушается, что цивилизация разваливается,
превращаясь в истерию? Давайте веселиться!
В последний день 1999 года я стоял на дамбе Золотых Ворот. Солнце
заходило над Тихим океаном, над Японией, которая оказалась мало
отличающейся от Штатов, если не считать того, что населяли ее новые
самураи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21