— Что?… Что?!
— Я говорил с ним по телефону не далее чем пятнадцать минут назад. Да послушайте же! Угомонитесь и позвольте объяснить вам, как все произошло.
Бенколин сел. Шомон, все еще глядя прямо перед собой, прошел к креслу и плюхнулся в него.
— Вы настоящий мистификатор, сударь, — заметила Мари Августин. Бледность ее еще не прошла, она все еще держала отца за рукав, но у нее вырвалось что-то похожее на вздох облегчения. — Неужели это было необходимо? Я подумала, вы хотите обвинить папу.
Она произнесла это пронзительным и злым голосом, а ее отец непонимающе мигал покрасневшими глазами, цокая языком…
— Я тоже так подумал, — кивнул я. — Да вы только что говорили…
— Я просто раздумывал над тем, как повел бы себя по-настоящему любящий отец. Нет, это все равно невероятно! Но сегодня днем я понял, что так оно и было…
— Минуточку! — перебил я. — Все это какое-то сумасшествие. Я все еще ничего не понимаю. Сегодня днем, когда на вас что-то нашло и вы начали вдруг повторять: «Если бы ее отец знал, если бы ее отец знал»… — Передо мной как наяву встала вся эта сцена. — Мне показалось, вы говорили о мадемуазель Августин?
Он кивнул, глядя на меня отсутствующим взглядом:
— Я о ней и говорил. А потом вспомнил о мадемуазель Мартель. Только подумать, каким же невероятным, чудовищным, непростительным болваном я был, что не понял этого раньше! Говорю вам еще раз: я завел все дело в тупик. Вчера вечером мадемуазель Августин могла бы уже сказать нам, кто убийца, потому что наверняка видела, как он входил. Но я… Боже мой! Я был настолько глуп, что считал убийцей члена клуба, которого она прикрывает! Мое собственное непозволительное самомнение — и только оно! — помешало мне задать совершенно очевидный вопрос и получить описание преступника! Самый невежественный патрульный полицейский сделал бы это лучше…
Он сидел в кресле в неестественной позе, судорожно сжимая и разжимая кулак и вглядываясь в свою ладонь, словно в ней недавно еще таилась безвозвратно утраченная чудесная сила. В глазах его были усталость и горечь.
— Хитроумные планы — абстрагируйся от очевидного, — ха! У меня начинается старческий маразм. Ну что же, мадемуазель! Я пытался, строя из себя умника, добиться результата кружным путем, а кончилось тем, что я сделал из себя дурака, но теперь я наконец задам этот вопрос. — С неожиданной энергией выпрямившись, он посмотрел на нее. — Граф де Мартель ростом пять футов десять дюймов и очень крепкого телосложения. У него большой лысый череп, пышные усы песочного цвета, очень проницательные глаза, густые брови, держится почти неестественно прямо. Одевается старомодно, очки на черном шнурке, накидка со складкой, шляпа с довольно широкими полями. Под плащом вы, скорее всего не заметили, что у него нет одной руки… но у него такая выдающаяся внешность, что вы не могли не обратить на него внимание.
Мари Августин прищурилась, потом вспыхнула.
— Я очень хорошо его помню, сударь, — с издевкой в голосе произнесла она. — Вчера вечером он купил билет, кажется где-то после одиннадцати. Я не видела, как он выходил из музея, но тут нечему удивляться, я могла и не заметить… Но это же великолепно! Я бы вам давно уже могла сказать. Но, сударь, как вы и говорите, боюсь, вы действительно страдаете от собственной изысканности.
Бенколин наклонил голову.
— По крайней мере, — сказал он, — теперь я могу сказать вам об этом.
— Сударь, — со всей свойственной ему пылкостью вмешался Шомон, — говорю вам, вы не знаете этого человека! Это… ну, это же самый гордый, самый неистовый и несгибаемый из наших аристократов…
— Я это знаю. Именно поэтому, — мрачно произнес Бенколин, — он и убил свою дочь. Нам нужно было бы вернуться к истории Древнего Рима, чтобы найти аналогичный мотив. Виргинии заколол свою дочь, Брут послал сына на плаху… это ненормально, безумно, отвратительно. Ни один нормальный отец не сделал бы этого. Прежде я считал предания о римских отцах и спартанских матерях пустой болтовней. Но вот… Вы не прикроете чем-нибудь лампу, мадемуазель? У меня глаза…
Как под гипнозом, девушка встала и закрыла лампу конусом из газеты. По комнате рассеялись причудливо рдеющие пятна, между ними белели лица людей, окруживших кресло детектива. Сонно потрескивал огонь.
— И клянусь Богом, — внезапно взорвался Бенколин, — его будут судить по тем самым нормам, которые он применил к своей дочери!… Вы знаете Мартелей, капитан. Джефф тоже знаком с ними. Одинокий человек и глухая женщина, с застегнутой на все пуговицы гордостью. Они живут в огромном мрачном доме, у них почти нет друзей, только старики, помнящие Третью империю, и никаких развлечений. Что такое домино для настоящего игрока!… У них есть дочь, в которой нарастает ненависть ко всему окружающему. Она далека от их поколения, ей претят их затхлые гостиные, их званые обеды, весь их забальзамированный мирок. Ей неинтересно, что Дизраэли пил чай с Наполеоном Третьим на этой самой лужайке, когда ее отец был еще ребенком. Ей мало того, что ее семьи не коснулся за много десятилетий ни один скандал. Ей хочется всю ночь танцевать в «Шато-де-Мадрид» и любоваться рассветом над Буа. Ей хочется пить непривычные смеси в барах, разукрашенных сошедшим с ума электриком, водить автомобили, экспериментировать с любовниками, иметь свою квартиру. И вот она обнаруживает, что за ней не следят. Как только она выходит из дома, она вольна делать все, что захочет, лишь бы только это не выяснилось. — Он ненадолго замолчал, медленно перевел взгляд на мадемуазель Августин — мне показалось, что при этом он сдержал улыбку, — и пожал плечами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69