— Ну разумеется, Джина. Не включайте, Поль.
— Не смотрите, пожалуйста! Не смотрите на меня так!
Мадам снова улыбнулась и откинулась на спинку кресла.
— Джине приходится терпеть меня, господа. А я старая сумасшедшая женщина. — На лбу у нее появились морщинки, глаза устремились в пустоту. — На меня это находит приступами, как физическая боль. Некоторое время я спокойна, зато потом… Но я стараюсь держать себя в руках. Видите ли, мне так плохо оттого, что это я во всем виновата.
Джина присела на краешек дивана, мы с Бенколином пододвинули стулья поближе. Робике неловко переминался с ноги на ногу в углу.
— Все мы, мадам, познали горе потери близких, — задумчиво проговорил детектив. — В таких случаях всегда испытываешь чувство вины, даже если ты всего лишь недостаточно часто улыбался. Не стоит так убиваться по этому поводу.
В нависшей тяжелой тишине весело тикали покрытые эмалью часы. Мадам Дюшен наморщила лоб. Затем она открыла рот — явно с намерением решительно возразить; было видно, что в душе ее кипит борьба и она хотела бы, чтобы мы поняли все по ее глазам.
— Вы не понимаете, — тихо сказала она наконец. — Я была глупа. Я неправильно воспитывала Одетту. Я думала, что она должна всю жизнь оставаться ребенком, и все делала для этого. — Она посмотрела на свои руки и, помолчав, добавила: — Сама я… я многое повидала. И обид, и горя. Я шла на это сознательно, мне было это по силам; но Одетта… Нет, вам не понять этого, не понять!…
От всех этих сильных переживаний, скрывавшихся за ее бледным волевым лбом, она казалась очень маленькой.
— Мой муж, — продолжала она, — застрелился, как вы знаете, десять лет назад, когда Одетте было двенадцать. Он был прекрасным человеком и не заслуживал… он был членом кабинета, и когда его начали шантажировать… — Голос ее сорвался, но усилием воли она сумела взять себя в руки. — Я решила посвятить себя Одетте. И вот что я натворила! Я забавлялась ею, как маленькой фарфоровой пастушкой. Теперь у меня не осталось ничего, кроме ее безделушек. И еще я немного умею играть на рояле ее любимые песни: «Лунный свет», «Рядом с моей блондинкой», «Это только ваша рука»…
— Я уверен, мадам, вы пытаетесь помочь нам, — мягко остановил ее Бенколин, — но было бы лучше, если бы вы ответили на несколько моих вопросов…
— Да, конечно. Я… я прошу прощения. Продолжайте.
Он подождал, пока она устроилась поудобнее, положив голову на спинку кресла.
— Капитан Шомон говорил мне, что по возвращении из Африки заметил в Одетте некоторые перемены. Он не сумел более определенно объяснить, в чем именно они заключались, сказал только, что она вела себя «странно». Вы не замечали за последнее время чего-либо подобного?
Женщина ответила не сразу.
— Я думала об этом. В последние две недели, с тех пор как Робер… капитан Шомон вернулся в Париж, мне казалось, что она переменилась. Стала чаще хмуриться, более остро на все реагировать. Однажды я застала ее в слезах. Но это случалось с ней и раньше, ведь ее могла вывести из равновесия любая мелочь, и она ужасно переживала, пока не забывала о ней. Обычно она делилась со мной, поэтому теперь я ни о чем не спрашивала. Я ждала, когда она сама мне расскажет…
— Но у вас не было никаких предположений?
— Никаких. Особенно потому… — Она запнулась.
— Пожалуйста, продолжайте.
— Особенно потому, что это, по-видимому, было связано с капитаном Шомоном. Она переменилась сразу после его приезда. Она стала… подозрительной, скованной, официальной — даже не знаю, как это назвать! Совершенно непохожей на себя!
Я смотрел на мадемуазель Прево, сидевшую в тени. Ее лицо выдавало мучительное сомнение, глаза были полуприкрыты.
— Прошу вас, мадам, извинить мой вопрос, — тихо обратился к вдове Бенколин, — но вы понимаете, что это необходимо… не было ли у мадемуазель Дюшен, насколько вы могли знать, привязанности к какому-то другому мужчине, кроме капитана Шомона?
Сначала у нее от возмущения затрепетали ноздри, но потом она посмотрела на нас с усталой снисходительной улыбкой:
— Не было. Хотя, может быть, это было бы для нее лучше.
— Понимаю. Вы полагаете, что ваша дочь пала жертвой вероломного насильника?
— Естественно! — Слезы застлали ей глаза. — Ее… ее выманили из дома… не знаю только, каким образом! Этого я никак не могу понять! Она договорилась встретиться с Клодин Мартель, своей подружкой, и Робером. Но вдруг Одетта позвонила обоим по телефону и отменила встречу, а потом куда-то убежала из дома. Я очень удивилась, потому что обычно она заходит ко мне попрощаться. Тогда… я в последний раз видела ее перед тем, как…
— Вы не слышали, как она говорила по телефону?
— Нет. Я была наверху и, когда она вышла из дома, решила, что она пошла на эту встречу. Робер рассказал мне потом, как было дело.
Бенколин наклонил голову, будто прислушиваясь к тиканью часов. Я видел, как за окнами дрожат на ветру промокшие деревья, вспыхивая багрянцем кленовых листьев. Джина Прево, закрыв глаза, откинулась на диване; неяркий свет омывал совершенную линию ее шеи, на ресницах блестели слезы. В комнате было так тихо, что донесшееся снизу дребезжание дверного звонка заставило нас слегка вздрогнуть.
— Люси на кухне, Поль, — сказала мадам Дюшен. — Не беспокойтесь, она ответит на звонок… Итак, господа?…
У дверей все еще трезвонили, и из холла послышались торопливые шаги. Бенколин поинтересовался:
— Мадемуазель Дюшен не оставила никаких дневников, записей, которые могли бы дать нам ключ?…
— Она начинала вести дневник каждый год, но недели через две бросала. Нет. У нее были какие-то бумаги, но я их уже просмотрела — там ничего нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69