Виктор Эмский
р о м а н в т о р о й
РЯДОВОЙ МЫ

Глава первая И еще раз о вреде курения
Глава вторая Всевозможные гости, в том числе и Гипсовый
Глава третья От рядового М. -- сочинителю В. Тюхину-Эмскому
Глава четвертая Синклит бессонных "стариков"
Глава пятая От рядового М. -- рядовому запаса Мы.
Глава шестая От рядового М. -- члену редколлегии Т., лауреату премий
Глава седьмая Некто в полувоенном и прочие
Глава восьмая Кто следующий?..
Глава девятая От рядового М. -- свидетелю и очевидцу В. Т.
Глава десятая Началось!..
Глава одиннадцатая От рядового М. -- незаурядному Тюхину
Глава двенадцатая Окончание предшествующего
Глава тринадцатая Черт все-таки появляется...
Глава четырнадцатая Омшара (поэма)
Глава пятнадцатая Подпольный горком действует
Глава шестнадцатая Преображение старшины Сундукова
Глава семнадцатая И разверзлись хляби небесные...
Глава восемнадцатая Древо Спасения, или Беседы при ясной Земле
Глава девятнадцатая Предпоследние метаморфозы
Глава двадцатая Возвращение на круги своя

А мимо наши паровозы
все мчатся задом-наперед!..
Дрожит щека, катятся слезы,
комбат копытом оземь бьет.
И ни на миг не умолкая,
дудит в картонную трубу
Тоска -- зеленая такая,
в шинелке, со звездой во лбу.
В. Т-Э.
Шел осел с приклеенными крыльями рядом с другим стариком,
один как Беллерофонт, другой как Пегас, оба возбуждая жалость.
Апулей "Метаморфозы"

Глава первая
И еще раз о вреде курения

То ли явь, то ли мерещится: сумерки, туман. Обгорелый, в клочья изодранный, я
вишу вниз головой на высоченном дереве. Внизу, в смутном круге фонарного света,
задрав головы, стоят двое -- замполит батареи старший лейтенант Бдеев и
ефрейтор Шпортюк, оба глубоко взволнованные, в красных нарукавных повязках.
-- Нечего сказать -- ха-арош! -- светя мне в лицо фонариком, выговаривает
старший лейтенант и глаза у него закачены под лоб, как у обморочного, а молодой
лоб изборожден морщинами. -- Вы это что же, рядовой М., вы думаете вам и на
этот раз все с рук сойдет?! Думаете -- сбежали из госпиталя, так вам все и
позволено?! Так вы думаете? Р-разгильдяй!.. Где ваша пилотка?.. Где погоны?..
Почему не подшит подворотничок?.. А это что у вас там, борода?! Не-ет вы только
полюбуйтесь, Шпортюк, этот висельник уже и бородой успел обзавестись!..
-- С-салага! -- шипит ефрейтор, маленький, говнистый, брившийся по слухам чуть
ли не раз в месяц, да и то насухо. -- Да они, гуси, совсем обнаглели, товарищ
старший лейтенант! Никакого уважения к старослужащим!..
"Это кто, это ты-то старослужащий?! Ах ты!.." -- я пытаюсь изловчиться и
плюнуть ему, недомерку, в его лживый, бесстыжий рот, но ветка, на которой я
каким-то чудом держусь, трещит. Я замираю.
-- Ну нет! -- отступив на пару шагов, грозит мне пальцем замполит. -- Уж на
этот раз вы у меня гауптвахтой не отделаетесь!.. Ишь ведь -- повадился! Когда
мы его, Шпортюк, в последний раз с крыши снимали? В апреле? В марте?..
-- В феврале, товарищ старший лейтенант. Аккурат -- 23-го февраля, в день
Советской Армии.
-- Ха-арош!.. Эй, рядовой М., в последний раз спрашиваю: вы будете слезать или
нет?.. Не слышу ответа...
-- Может, дерево тряхнуть? -- предлагает гад Генка.
-- Отставить!..
Дежурный по части старший лейтенант Бдеев посылает ефрейтора Шпортюка за
пожарной лестницей. Удаляясь, бухают генкины сапоги. Хлопает дверь КПП. Я
осторожно перевожу дух и говорю себе: "Только спокойно, Витюша, без паники..."
Хотя какое уж тут к чертовой бабушке спокойствие, когда висишь вниз дурацкой
своей башкой аккурат над бетонным паребриком, и ветка потрескивает, и сердце
тарахтит, как движок 118-й радиостанции, и ум заходит за разум и, недоумевая,
вдруг осекается: "Минуточку-минуточку!.. С крыши-то меня действительно снимали,
и действительно -- 23-го февраля, только ведь было это, елкин дуб, без малого
тридцать два года назад, на заре моей туманной, так сказать, юности, в армии, в
незапамятном уже 1963-м году..."
Рискуя вывихнуть глаза, я пытаюсь осмотреться. Слева железные с большими
красными звездами ворота части, сквозь прутья решетки видна мокрая брусчатка
Зелауэрштрассе -- переходящей в шоссейку улочки маленького немецкого городка
В., на окраине которого имеет место быть наша особо засекреченная ракетная
бригада. Я вишу лицом к штабу, но его почему-то не видно. Не просвечивает ни
единого огонечка сквозь туман. Зато справа, куда побежал Шпортюк, вполне
отчетливо просматриваются контуры пищеблока. На всех трех этажах горит свет, а
из углового окна на втором, подперев ладошкой тройной подбородок, пялится в
перевернутые небеса перевернутая кверху задом Христиночка, заведующая
офицерской столовой, вольнонаемная. Там, дальше плац, за ним моя казарма. А вот
и товарищ лейтенант Скворешкин, командир радиовзвода, мой, так сказать,
непосредственный начальник. Вот он появляется из-за угла и, глянув на дерево
из-под ладони, прибавляет шагу. Звякают об асфальт стальные подковочки. Ближе,
ближе. Вот он останавливается под фонарем и, запрокинувшись, смотрит на меня,
идиота, и глаза у него серые такие, грустные-грустные, и на погонах, там, где
сняты звездочки -- темные пятнышки, а на скулах суровые желваки. Мы глядим друг
на друга долгим, как солдатская служба, взглядом. И вот он не выдерживает,
вздыхает, бедолага и тихо-тихо говорит:
-- Эх, рядовой М., рядовой М., и откуда же ты опять взялся на мою голову, с
неба свалился, что ли?
Я молчу. Нечего мне ответить на ваш горький вопрос, дорогой товарищ Скворешкин.
Искренне сочувствую вам, горячо сопереживаю, более того -- всю жизнь простить
себе, выродку, не могу ту мою последнюю вылазку на крышу казармы, это ведь
после нее вас разжаловали;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63