Глазищи у Бесмилляева карие, как его имя -- Карим, лоб смуглый, в оспинах от
"пендинки". Вот так и тряс он меня тогда всю дорогу до госпиталя, в фургоне, в
"санитарке", бешенно мчавшейся по гитлеровскому, тридцатых годов, автобану.
"Э-э, ти живой?.. Живой?.." А я, уже белый, с перехваченным от прорвавшейся в
брюхо "шрапнели" дыханием, намертво вцепившийся в ремень со штык-ножом (это
случилось на посту), я все никак не мог сказать ему самое важное: что подсумок
с запасным рожком остался там, под вышкой, где я только и успел расстегнуться и
на бегу вымычать: "М-мамочка!.." И вот, целую жизнь спустя, я нежно беру своего
ангела-спасителя за зебры и шепотом, чтобы не потревожить тяжело
травмированного товарища замполита за стеной, популярно ему, турку,
втолковываю, что я рядовой М. -- в некотором смысле все еще не скапутился, что,
конечно же, удивительно, особенно если вспомнить, что он Бесмилляев -- заставил
меня, Тюхина, лежащего под синей лампой с продырявленным желудком, высосать
целый чайник пахнущей хлоркой, теплой, кипяченой воды.
-- Э!.. от-писти! -- пучась, хрипит будущий Авиценна. -- Пирашу -- отписти:
тиварищу Бидееви пилоха...
-- Ты ему клизму делал?
-- Килизьми делал, пирисидури, гюликози давал...
-- Ну, значит, пора под солюкс класть!
В благодарность за обретенную свободу Бесмилляев приносит мне пятьдесят грамм
неразведенного в мензурке. Через минуту я уже блаженно пялюсь в потолок. Жизнь
увлекательная штука, господа: даже на смертном одре она не дает
соскучиться...
Итак, я лежу в гарнизонной санчасти, в пустой четырехкоечной палате. Время от
времени за стеной стонет непоправимо изувеченный мной старший лейтенант Бдеев.
Ему, бедолаге, не повезло больше всех: перелом обеих рук, ноги, трех ребер,
позвоночника, сотрясение мозга, нервный шок. Я опять отделался относительно
легко: ссадины, ушибы, временный паралич левой половины тела, косоглазие, по
утверждению подполковника Копца тоже вроде как временное. Я смотрю в потолок
сразу на двух бегущих в разные стороны косиножек и, криво чему-то улыбаясь,
думаю о том, что давным-давно уже -- лет десять, если не больше -- не получал
от друзей хороших, душевных писем. И нехороших тоже. Никаких. "Ау, закадычные
мои! -- млея от обжигающего пищевод лекарства, думаю я. -- И не стыдно,
мазурики вы этакие: за двадцать лет ни единой строчечки, ни одного звонка! Уже
и жизнь на излете, и зубов раз-два и обчелся, и следующая станция, похоже, и
впрямь Конечная, а я до вас так и не докричался, как будто их и не было,
надрывных стихов моих!.. Ау, единственная! Ты как всегда права: даже Ад -- и
тот у каждого свой, в меру его испорченности. Слово действительно материально,
а все самые бредовые фантазии наши уже сбылись, мы только не хотим сознаваться
в этом... Вот он -- мой персональный Ад, умница ты моя. Еще часок-другой и
подслеповатый черт по фамилии Шутиков, выйдя на крыльцо казармы, протрубит
"отбой". И когда отзвучит последняя нота, поперхнувшись соляркой, вырубятся
движки, в окнах погаснет свет, и это будет значить, что пожизненный срок стал
еще на один день короче, что наступила еще одна ночь, родная моя, только не
такая, как все прошлые, а длинная-длинная, нет, даже не полярная, а Вечная...
Ты слышишь -- Вечная ! По-военному беспробудная с 23-х до самых до 7-ми,
когда все тот же неутомимый Шутиков сыграет "подъем", и движки опять застучат и
разлука станет еще на одну ночь длиннее..."
За дверью с матовым стеклом бубнят голоса. Я натягиваю на голову простыню.
Скрипят несмазанные петли.
-- А это что еще за покойник? -- как поздний Леонид Ильич, гугниво, в нос,
спрашивает мой вечно простуженный комбат майор Лягунов.
-- Это рядовой М., -- поясняет начмед Копец. -- Как это ни странно, целый и
невредимый. Спит после капельницы.
-- То есть как?! Ты же сам вчера говорил, что его неудачно оперировали в
Лейпциге!..
-- Вчера говорил, а сегодня он вернулся...
-- Каким образом?
-- Уникальный случай, -- задумчиво говорит подполковник Копец. -- Полбачка
перловки в полости. Коматозное состояние. Сложнейшая трехчасовая операция...
-- И вернулся, и уже успел на дерево залезть?
Копец молчит.
-- У него еще и борода отросла, -- вздыхает лейтенант Скворешкин. -- Седая, как
у старика.
-- Когда, пока он с березы летел? Гы! Гы! -- шутит товарищ майор. Смех у него
лошажий, и морда, как у мерина. -- Сундуков знает? Когда узнает -- в сортире на
плафоне повесится! Гы-гы-гы-гы!.. Ну ладно, где тут наш пострадавший? Это ведь
надо же -- послезавтра свадьба, а он весь переломанный!..
-- Сюда, товарищ майор, в соседнюю палату.
Они выключают верхний свет и удаляются. Весь мокрый я сдергиваю с себя
простыню. Нет, духотища тут совершенно невозможная. Не помогает даже открытое
Бесмилляевым окошко. И эта постоянная, мелкая -- аж зубы чешутся и звенит в
стакане чайная ложечка -- дрожь. Я допиваю остатки компота и, глядя в потолок,
думаю, думаю. "Спокойно, Витюша, еще спокойней!.. В конце концов не ты ли где
ни попадя твердил, что Армия -- лучшее время твоей тюхинской жизни? -- думаю я,
судя по всему самый что ни на есть натуральный рядовой М. -- Кто, напившись,
орал: "Хочу назад, в доблестные Вооруженные Силы, к старшине Сундукову!", кто
пел в стихах караулы, гауптвахты и марш-броски?!.. Слово материально, как любит
констатировать ваша знающая, что она говорит, супруга, минхерц. Помните, как вы
однажды в сердцах бросили, глядючи на питерский Дом писателей: "Сгорит, синим
огнем сгорит эта Воронья слободка!". И ведь, елки зеленые, сбылось!.. Вот и эти
голоса за стеной -- это вовсе не сон, это -- Сбывшееся, и что характерно
никакой тебе мистики, голый материализм:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63