И слева было поле, справа поле,
а сзади жизнь пропащая... Но вот
пространство искривилось вдруг, а время
привычно обессмыслилось. Я вздрогнул,
руками замахал, теряя почву,
и цель, и смысл... И выпрямился все же,
вновь чудом уцелел, разжмурил очи,
и увидал торжественную арку
и кумачовый транспарант -- "Вперед!
Ни шагу влево, и ни шагу вправо!"
И я пошел под лозунг. Странный лес
открылся мне с холма. В неверном свете
увидел я, как, там и сям торчмя,
торчали сваи, сваи, сваи, сваи,
а сям и там -- фонарные столбы,
а промеж них -- стропила, провода,
канавы, ямы с известью, бытовки,
котлы, соцобязательства, копры,
и тыр, и пыр, и мы за мир... Дорога
с холма, виясь, ныряла в эту бучу.
И мой Клубочек запетлял по ней.
Плакат гласил: "Товарищ, друг и брат!
Запустим наш с тобою Комбинат
Оргсчастия к 7-ому маября 2017-го года!"
И свай промежду я стоял столбом
на площади центральной спецпоселка
давным-давно безлюдного. И справа
бараки были мертвые. И слева
три вышки покосившихся. И сзади
колючкою опутанная стройка.
И предо мной -- о двух колоннах клуб,
крест-накрест заколоченный. Луна
ущербная посвечивала с неба,
поскрипывала ржавая петля,
похлюпывал водою кран пожарный...
И ветерок, не ветер перемен
так, сквознячок поры давно минувшей
сновал туда-сюда. И шевелилась
пола шинели у Отца Народов
на постаменте перед входом в клуб.
И одну свою бронзовую руку -- правую,
он простирал вперед,
то бишь -- назад, на "зону",
туда, откуда черт меня принес.
Другую, что левей всех Львов была,
со знаменитой трубочкой в ладони
покоил он на бронзовой груди.
Навытяжку стоял я под луной,
а мой Клубочек оводом настырным,
зудя, кружил над бронзовой фуражкой.
И бронзовые очи монумента
туда-сюда косились исподлобья.
И сквознячок поигрывал полой.
И шли часы. И псу под хвост года.
Но время это было вне закона,
вне истины, вне веры и надежды,
а потому, как не было его...
Пол-вечности шинелка шевелилась,
и вышка полусгнившая валилась,
и взвизгивала крыса... И еще
стоял бы век я, просыпу не зная
но тень метнулась по небу ночная,
и Сыч уселся бронзе на плечо!
И я, очнувшись, опознал его
по хищному такому крючковатому клюву,
по стеклышкам пенсне, что вдруг взблестнули,
по холодку, что побежал за ворот...
Я опознал его и отшатнулся: не может быть!..
И нетопырь ночной
когтем железным скрежетнул по бронзе
и ухнул! И кивнул мне: "Гамарджоба!"
-- Но где же правда?! -- задохнулся я,
Где справедливость высшая?! Неужто
и в новой жизни филинствует филин,
и бронзовеет бронза?!
И в ответ
пернатый живоглот пенсне поправил
и ухмыльнулся: "Кто не слеп, тот видит!.."
И то ли кровь дурная, то ли хмель
ударил мне в башку и я воскликнул,
грозя Тирану хлипким кулачишком: -- Ужо тебе!..
И бронзовая длань
о ужас! -- три перста в щепоть смыкая,
как для знаменья крестного, за шкирку
Клубочек мой вдруг цопнула и к трубке
величественным жестом поднесла.
-- Пык-пык! -- сказали бронзовые губы,
и задымились бронзовые ноздри,
и раскурилась бронзовая трубка,
негаснущая сталинская трубка...
И я, похолодев, пустился прочь,
виски сжимая, как Евгений бедный...
Но кто же знал, что бегу несть конца!
И вот когда безумный мой Пегас,
тараща бельма и оскалив пасть,
ударил оземь кованым копытом,
цоканья не воспоследовало:
болотный чвяк раздался, грязный плюх,
и дрызги полетели. И брезгухи
заквокотали дрягло. И тогда,
роняя волосье, теряя зубы,
я сочинил, что нету в жизни счастья,
что путь-дорога сгинула в омшаре...
-- О что -- та-та -- с тобой? -- воскликнул я,
когда Клубочек, сквозь туман прожегшись,
багряным светом багно осветил,
и хлябь в ногах захлюпала кроваво.
И что -- та-та -- с тобой, слеза любви,
сбежавшая с ресницы ненароком, горючая моя?..
И фотолабораторно красный, уже остывающий, с двумя синюшными
от бронзовых перстов -- отметинами бедный мой Клубочек,
светить пытаясь из последних сил,
стрельнул искрою!.. Топлое болото
на миг открылось вширь до горизонта...
И умер я с тоски...
Но мрак воскрес. И смерть прошла, как искренность проходит...
Теперь уже он тускло-красным был,
как лампочка над выходом из зала.
В ногах омшара хлюпала кроваво.
И тьма была окрест, и пустота.
И так молчали мы незнамо сколько,
как лошади в ночном, понурясь в дреме.
И вдруг раздался чур, и шур, и мур!
И вздрогнул я, и догадался: крылья!
И пригляделся, и увидел -- брови,
смурные брови по небу летят.
Как птица, что крылами помавая,
летит по свету, устали не зная,
к закату славы поспешали Брови,
такие дорогие наши брови
и тыр, и пыр -- кепчурку-то сними! --
предмет надежды, веры и любови...
И я побег вдогонку за Бровьми.
Восход, как печь на даче, пламенел
над той болотной хлябью цвета крови.
Чесала пуп кикимора бухая.
А за спиною шарик плыл, вздыхая,
и угасал, сердечный, и тускнел.
И путь был прям, как через зал проход.
И, строго по сценарию будясь,
ошую бодро вскакивали с мест -- неисчислимые птибрики,
а одесную -- бесчисленные переперденцы.
Бурными, долгонесмолкающими аплодисментами приветствовали они
пролет Бровей родимых, перелетных,
взыскующих посадочного лба.
-- Та-та-ти-та! -- фальшивила труба.
-- Стук-стук! Пук-пук! -- и там и сям звучало.
И в лоб себя, как все вокруг, бия,
-- Тык-тык! Пык-пык! -- воскликнул в рифму я,
и устремился, хлюпая... Омшара
зачвякала. И я погряз, и обмер,
и понял, что погряз, и грязну, грязну!..
По щиколотку грязну, по колено!
И не хочу -- но грязну, грязну, грязну...
-- Так ведь тону же! -- догадался я
и на карачках выбрался из хляби
и огляделся... Утренняя смурь
пласталась над грязотой непролазной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63