.. Короче, опять ты, как накаркал, ворон ты помоечный!..
Как и в прошлый раз, солдатская служба моя началась куда как весело: в
результате ЧП я попал в гарнизонную санчасть, из каковой, даже не проспавшись
как следует, героически драпанул в родную батарею, ибо обстановка, Тюхин,
настолько тревожная, настолько, прямо как в дни нашего с тобой Карибского
кризиса, взрывоопасная, что разлеживаться в персональных палатах, на батистовых
простынях не позволяет гражданская совесть.
Представь себе опустевшую казарму, потерявшего при виде меня дар речи
дневального Шпортюка, схватившегося за сердце лейтенанта Скворешкина...
Невероятно, но факт -- даже койка моя оказалась незанятой -- на стенке в
изголовье висел вставленный в рамку мой траурный фотопортрет, а в тумбочке я
обнаружил свою голубую мыльницу и, так и не дочитанный, библиотечный "Капитал"
К.Маркса.
Было без тринадцати 13. За окном, на ярко освещенном, обрати внимание, Тюхин --
не солнцем, а электрическим светом плацу сержант Филин муштровал салаг.
Ты, должно быть, помнишь этого лупоглазого фельдфебеля, как он, пидор, вопил
тебе в морду: "Сукаблянафиг, р-равняйсь!.. Сс-ыр-рна!.. Левое, бля, плечо
вперед, шагом, блянафиг, ы-ррш!"... А Подойникова помнишь? Помнишь, как он,
шакал, выдернул в ленкомнате из-под тебя табуретку: "А-ну, гусь, уступи место
старослужащему воину!.." А помнишь, помнишь, как ты, придурок, писал письма в
стихах дедулинской заочнице, а он, старший сержант Дедулин, он тебе за это
милостиво позволял понюхать здоровенную, на красной нитке гайку от его
колхозного трактора: "Чуешь, гусек, чем пахнет?.. Точно -- Родиной, гусек,
милыми сердцу тамбовскими просторами!.." Гайка пахла нашим ничтожеством,
Тюхин... А как нас с тобой на радиотренировке -- из палатки, ночью, на снег, на
мороз, как слепых кутят, Господи!.. Эх!.. Вот и я, и я, Тюхин, так, елки
зеленые, расчувствовался, вспоминая, что непростительно забывшись, рухнул, как
подкошенный, на свою тщательно заправленную, любовно кем-то разглаженную при
помощи табуретки мемориальную койку, я, зажмурившись, упал на нее, а уж
чего-чего, а зажмуриваться, закрывать где ни попадя глаза -- этого нам с тобой,
Тюхин, делать -- ну никак не положено! -- и когда я разожмурился, он уже стоял
надо мной -- все в той же знаменитой, никогда не снимаемой, заломленной на
затылок -- от чего и без того большущий, украшенный бородавкой лоб его, казался
еще умнее, фуражке, в рыжих усах, с отвисшей под тяжестью металла челюстью,
неотвратимый, как само Возмездие -- он уже высился надо мной -- до смертного
вздоха незабвенный старшина батареи Сундуков, Иона Варфоломеевич! "Тры нарада
унэ учэредь за нурушэние руспурадка!" -- безжалостно проскрежетал он,
прямо-таки пожирая глазами мою злосчастную, жиденькую, как у помирающего
Некрасова, бороденку. Через три минуты я уже помылся, побрился, сменил свои
ужасающие обгорелые лохмотья на бэушное, но вполне еще сносное ХБ и,
поскрипывая запасными старшинскими сапогами, отправился на рекогносцировку
местности.
Ах, Тюхин, что за чудо эти наши армейские сапоги! В них, и только в них
чувствуешь себя подлинно полноценной личностью! "Раз-два, левой, левой,
левой!.." Я и оглянуться не успел, как обошел чуть ли не все расположение --
спортплощадку, пищеблок, КПП, КТП, санчасть -- этот участок пути я преодолел
бегом "раз-два, раз-два, раз-два!" -- и представь себе, бухарик несчастный, --
ни тебе колотья в боку, ни одышки -- разве что легкое сердцебиение! Двери в
Клубе части были открыты, любопытствуя, я заглянул в зал. На сцене товарищ
капитан Фавианов, энергично рубя воздух ладонью, декламировал "Стихи о
советском паспорте". Меня он, кажется, в темноте не разглядел. И слава Богу!
Это ведь я, рядовой М., по его, фавиановской задумке должен был громко, с
чувством прочесть лирику Степана Щипачева на праздничном концерте
самодеятельности... О, где они, где наши праздники, Тюхин?! Какой Кашпировский
или Кривоногов дал установку воспринимать наши красные дни как черные?!
Вот и штаба, с финчастью, с секреткой, с постом ¹ 1 на положенном
месте не оказалось. Недоумевая, я попытался наощупь найти хотя бы дверь
солдатской чайной, но и ее на прежнем месте не обнаружилось. Передо мной была
густеющая с каждым шагом, душная темная мгла. Туман был и справа, и слева, и
над головой, и лишь по возгласам Филина я определил обратное направление.
Собственно говоря, от родного гарнизона остался один лишь плац с несколькими
зданиями по периметру. Чудом уцелел свинарник, штурмовая полоса со стоящей за
ней дежурной радиостанцией, склад ГСМ, спецхранилище, фрагмент забора с
караульной вышкой и ярким прожектором на ней. Помнишь, манкурт, как стоя на
ночном посту, ты мучительно всматривался во мрак. Сколько раз за службу ты до
рези в глазах глядел в предрассветных сумерках туда, за фольварк, за капустное
поле -- на восток, Тюхин, в сторону своей Родины. Время шло, а солнце все не
всходило и не всходило и тебе, паникеру, уже мерещилось нечто совершенно
невозможное, несусветное, противное самой марксистско-ленинской природе вещей:
а ну как облако за рекой так и не озарится, не окрасится розоватым багрянцем та
сторона поднебесья, под которой имела место быть твоя единственная во всем
мирозданьи страна, твоя Россия, Тюхин?! И какое счастье, какая радость вскипала
в неподвластной всяким там Бдеевым душе твоей, когда утро все-таки наступало, а
стало быть где-то там, далеко-далеко, аж за двумя государственными границами,
бренчал первый питерский трамвай, били куранты на Спасской башне, как ни в чем
не бывало, даже без главной гайки в моторе, выезжал на колхозное поле
дедулинский трактор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63