Возьмите
меня с собой в Россию, господа...
И было заполночь. И на стене уютно тикали русские ходики. И Матильда подбивала
бабки с карандашом в руке, а Хромой Пауль, ее муж и партнер, скрестив руки на
груди, улыбался своей ослепительной искусственной улыбкой. И даже кран пивной
сипел и фыркал, блаженные пуская пузыри... И рядом сидел бес в черных очках,
который, судя по всему, знал все их планы, все тайные помыслы, все, Господи,
постановления закрытого партийного собрания!..
И тут Витюша, даже не переглянувшись с товарищем старшиной, мысленно произнес:
"Господи, ты же все видишь! Прости, пожалуйста, меня грешного!.." И сунул руку
в карман. И снял пистолет с предохранителя. А когда он вынул его и, открыв
глаза, резко повернулся вместе со стулом лицом к провокатору, Рихарда
Иоганновича на прежнем месте странным образом не оказалось!.. И все так же
тикали ходики, все так же чиркала карандашиком и шевелила губами Матильда, все
так же, скрестив руки на груди, стоял за прилавком Пауль, лишь сморенный
старшина спал, положив голову на скатерть, и рот его был приоткрыт, и
камуфлированная листвой фуражка лежала отдельно -- на подоконнике...
Ричард Иванович опять умудрился в буквальном смысле этого слова --
раствориться . Когда Тюхин вбежал в гостевую комнату на втором этаже,
телефонная трубка, брошенная впопыхах, еще продолжала раскачиваться на проводе.
Витюша выругался, поднес ее к уху. Мембрана щелкнула и некто на другом конце
провода, голосом все того же незабвенного Мандулы заорал:
-- Але, але!.. Хто там?! Па-ачему разъединили?..
Посовещавшись, рядовой М. и старшина решили уходить немедленно. Матильда
предъявила счет за все ими выпитое и съеденное, в том числе и за двойную порцию
сосисок с капустой сбежавшего Р. И. Выражая пролетарскую солидарность, Хромой
Пауль поднял сжатый кулак:
-- Рот фронт, таварич!
За сараем они остановились отлить. Стояла глубокая, совершенно безветренная
ночь, до того темная, что когда Витюша зажмурился, стало даже светлее. А потом
полыхнуло так, что если бы не закрытые веки, он бы ей-Богу ослеп! И тут же,
практически без паузы, по обоим ушам сразу -- хлопнуло. Тюхин, очнувшись,
испуганно открыл глаза и увидел чудовищный клуб ослепительного огня, быстро
взбухавший там, откуда они пришли, то бишь над их родным гарнизоном.
-- Адью-гудбай! -- крикнул товарищ старшина и, сорвав с головы фуражку, хлопнул
ею об землю. -- Хана, Витек, нашей с тобой доблестной части п/п 13-13!.. Он
все-таки подорвал склад спецтоплива!
-- Кто? -- закричал рядовой М.
-- Товарищ капитан Фавианов, командир нашей тайной диверсионной группы "в"!
Лицо Сундукова, освещенное причудливо меняющим форму и цвет огненным облаком,
походило в профиль на незаслуженно оболганного историками императора Павла
Первого, глаза его нехорошо сияли, большой умный лоб отсвечивал.
-- В дребезги! В щепки! -- вдохновенно выкрикивал он. -- В пух, бля, и в прах с
радиусе ста семидесяти пяти метров!
-- И что, и... и не жалко?! И неужто ни сколечко не жалко?!
-- А чего теперь жалеть-то?! -- сглотнув, сказал старшина. -- Нога все это,
Витек! Знаешь, как это бывает: ампутируют у бойца ногу, ее уже по всем законам
арифметики нет, а она все болит, болит. Фантом все это, Тюхин. И мы с тобой --
тоже фантом. Одна сплошная боль мы с тобой по тому, что было, по тому, что
похерено... А дополнительный ужас в том, Тюхин, что даже боль наша и та --
фантомная ...
Огненный клуб, побагровев, понемногу погас, растаял во мраке ночи так же
бесследно, как это умел делать некто недосказуемый и неуловимый, всякий раз
возникавший на тюхинском пути под новым, совершенно неожиданным именем. Но
темнее не стало: затрещали недалекие выстрелы, небо вспороли осветительные
ракеты, над крышей казармы взвилось легкое, как шифоновый платок затраханной
вусмерть Х. А., пламя.
-- Прощай, не горюй!.. -- прошептал старшина Сундуков, и до Витюши только
теперь дошло, что говорит он как-то странно, абсолютно не укая , а еще он
подумал, что эта метаморфоза до удивления напоминает феномен Василь Васильича
Кочерги, целый год службы проговорившего только на украинском, да еще в самом
самостийном его, заходняцком варианте, и вдруг, после того, как ему кинули
соплю на погон (присвоили звание ефрейтора), заявившего на чистейшем, без
намека даже на акцент, русском: "Ну вот, это уже совсем другой разговор!"
"Значит, такие получаются пирожки с луком-с-яйцами!" -- подумал Витюша, любуясь
озаренными протуберанцами пожара титаническим лбом будущего адмирал-старшины.
-- "Значит, не так уж и далеки были от истины наши давние, юношеские
подозрения, что старшина, как и все прочие истинно русские люди, попросту
валяет ваньку, прикидываясь Сундуковым, что по ночам в клубе на белом рояле он
с упоением играет Шуберта, а вернувшись в офицерское общежитие, до зари читает
с фонариком под одеялом, отца Павла Флоренского и Джеймса Джойса..."
Там же, за сараем, товарищ старшина Сундуков поделился с Тюхиным самым
сокровенным -- своей автобиографией. Детдом. Трудное послевоенное детство.
Ремеслуха. Завод. Армия. И вдруг на последнем месяце срочной службы неведомый,
как бы свыше, Голос: "Останься на сверхсрочную!" "Зачем?!" -- несказанно
удивился уже собравший дембильный чемодан младший сержант. "Значит, так надо!"
-- сказал ему Голос. И будущий старшина батареи по-армейски беспрекословно
подчинился.
-- И вот сейчас, семнадцать лет, а точнее -- мгновений, спустя, -- задумчиво
сказал Иона Варфоломеевич, -- после всего, что мне пришлось пережить и
испытать, в том числе и от тебя, рядовой Мы, я на тот свой наивный до
невозможности вопрос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63