Дал небольшое. [1]* (Небольшое-то небольшое, но
что во мне горело - судьба архива, без которого я не мог двигаться, а какая
у Али с ним уже удача - я не знал и наивно придумал пригрозить Советам: не
отпустят архив исторический - буду лепить им о современности.) Однако другие
корреспонденты, бредущие за нами толпой, видели, как Крепо подошёл ко мне на
улице, я обрадовался - и через несколько часов у него уже интервью. Кто-то,
из зависти или оправдать свою неудачу, дал сообщение, что Крепо привёз ко
мне из Москвы тайное письмо от жены (а ничего подобного). На следующий день
читаем это во всех газетах. А для Крепо это - закладка, ему сейчас откажут в
советской визе, корреспонденту запрещено такое! Он подавлен. Значит, что же
делать? Значит, новое заявление прессе, по этому поводу. К их толпе перед
домом Хееба вышел и выражаю возмущение такой дезинформацией. А пусть-ка тот
корреспондент, да само агентство или газета извинятся.
Наивен же я был, что раскается корреспондент, агентство или газета! -
хваткой, углядкой, догадкой они и соперничают, на том и стоят, сколько
стоят. Так, уже случай за случаем, эти первые дни на Западе, дни открытого
сокосновения с кипящей западной "медиа", - вызвали у меня неприятное
изумление и отталкивание. Во мне поднялось густое неразборное чувство
сопротивления этим дешёвым приёмам: грянула книга о гибели миллионов - а они
какую мелкую травку выщипывают. Конечно, это было неблагодарно с моей
стороны: вот такая западная медиа, как она есть, - она и построила мне
мировой пьедестал и вызволила из гонений? Впрочем, не только она: бой-то вёл
я сам. И хорошо знали гебисты, что если посадят меня, то тем более всё будет
напечатано, и им же хуже. Пресса же спасала меня и по инерции сенсации. И по
той же инерции, вот, всё требовали и требовали заявлений, и не понимали
моего упорства.
Думали: молчу, пока семью не выпустили? Но уже уверен я был, что не посмеют
не выпустить. Или - архивов не пропустят? Так и ясно было, что ни бумажки не
пропустят, а всё зависит от находчивости Али и помощи наших доброжелательных
иностранцев. Нет, не это. Сработал во мне защитный писательский инстинкт:
раньше моего разума он осознал опасность выговориться тут в балаболку. Я
примчался на Запад на гребне такой размашистой волны, теперь бы мог
изговориться, исповторяться, отбиться от дара писания. Конечно, политическая
страсть мне врождена. И всё-таки она у меня - за литературой, после, ниже. И
если б на нашей несчастной родине не было погублено столько
общественно-активных людей, так что физикам-математикам приходится браться
за социологию, а поэтам за политическое ораторство, - я отныне и остался бы
в пределах литературы.
А тут ещё столкнулся с западной медиа в её яростном расхвате: подслушивают,
подсматривают, фотографируют каждый шаг. Да неужели же я, не притворявшись
перед Драконом на Востоке, - буду теперь притворяться и угождать перед этими
на Западе? Окутываете меня славой? - да не нужна она мне! Не держался я ни
одной недели за хрущёвскую "орбиту" - ни одной и за вашу не держусь. Слишком
отвратными воспринимал я все эти ухватки. "Вы хуже гебистов!" - эти слова
тотчас разнеслись по всему миру. Так с первых же дней я много сделал, чтоб
испортить отношения с прессой. Сразу была заложена - и на многие годы вперёд
- наша ссора.
А вторая - безоткладная атака, не дающая подумать и очнуться, была - от
почты. Ещё я нигде не жил, ещё не решил, где жить, квартировал дней
несколько у Хееба - уже привозил он ящиками телеграммы, письма со всего
мира, тяжёлые книги (а к Бёллю катились само собой) - да на всех мировых
языках, и безнадёжно было их хоть пересмотреть, перебрать пальцами, не то
чтобы читать и отвечать. Да эти ящики - первые настойчиво требовали: куда ж
их складывать? где я живу? Надо было скорей определить, где я живу.
У меня издавна была большая симпатия к Норвегии: северная снежная страна,
много нбочи, печей, много дерева в быту и посуда щепенная, и (по Ибсену, по
Григу) какое-то сходство быта и народного характера с русским. А ещё же в
последнее время они меня защищали и приглашали, где-то уже "стоял письменный
стол" для меня, - у нас с Алей было предположено, что если высылка - то едем
в Норвегию. (И Стига Фредриксона я тогда приглашал быть моим секретарём в
предвидении именно скандинавской жизни.) Конечно - не в Осло, но в
какую-нибудь глушь, рисовалось так: высокий обрывистый берег фиорда, на
обрыве стоит дом - и оттуда вдаль вид вечно бегущего стального океана.
Так надо немедленно ехать смотреть Норвегию!
Моя поездка тотчас по высылке привлекла внимание и удивление. (Аля в Москве
услышала по радио - не удивилась: поехал искать место.) На железнодорожных
станциях Германии и Швеции узнавали меня через окно с перрона, на иных
станциях успевали встретить делегации, по Копенгагену водили целый день
почётно - уже на вокзале: пить пиво в полицейском участке, и малый их
духовой оркестрик играл мне встречный марш. Потом - по улицам, с
председателем союза датских писателей, осматривать достопримечательности, и
всход на знаменитую Круглую башню. (Тут я увидел и церемонийный развод
стражи в медвежьих шапках у королевского замка - о котором раньше только
рассказ в Бутырках слышал.) Наконец - и в парламент, пустой зал, заседания
не было. Дальше потащили меня в союз писателей, на вручение какой-то здешней
премии. Говорили все по-датски, не переводя, я сидел-отдыхал-кивал, а после
церемонии какой-то из писателей подошёл ко мне вплотную и, наедине, впечатал
выразительно на чистом русском:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15