День распогоживался, и смотреть в окно можно было без помех, с видами вдаль.
Наш маршрут - у самого Рейна, по левому берегу его, через Кобленц и Майнц.
Но Рейн казался грязным, опромышленным, уже и не поэтичным, даже около утёса
Лорелеи (показали мне его). А до нынешней порчи, наверно, было картинно. Да
главной красоты, многовековой угнеженности старых улочек и домов, - из
проходящего поезда и не заметишь.
Как бывало в Москве: едва только встретимся с Беттой, Аля или я, идёт
огневой обмен конспиративными соображениями, - а сейчас беспрепятственно бы
обсуждать что угодно, а мысли никак не соберутся. Отойдя от сотрясения, его
ощущаешь даже больше.
Уже известно было по пути, каким поездом меня везут, - и на станциях к
вагону толпились кучки любопытных. Просили автографы на немецкое издание
"Архипелага", я давал, то с вагонной площадки, то через окно, меня
фотографировали, и всё в этой полосатой каторжанской рубашке, много таких
снимков напечатано в Германии.
Середина февраля, а днём стало уже и жарко. После полудня достигли Базеля,
проверка и на немецком вокзале, и на швейцарском. Пограничники меня уже
ждали, приветствуют, тоже просят автограф. Теперь покатили по уютнейшей
тесной Швейцарии, долинами между гор.
Вокзал в Цюрихе, не говорю наш перрон, но и все другие перроны, и асфальтный
влив с площади и дальше площадь - всё было густо забито народом. Никакая
полиция не могла оберечь, давка оказалась смертная, без преувеличения. Сжало
нас в тисках, очень выделялись на защиту два высоченных швейцарца, издатели
из "Шерца" ("Архипелаг" на немецком), выглядели они прямо-таки
самоотверженными, с риском для себя освобождали перед нами хоть сантиметры.
Казалось: можем и не выйти целыми? По-крохотному, помалу, помалу, наконец
долились до ожидающего автомобиля, меня как пробку туда втолкнули, затем я
долго там сидел, окружённый извне доброжелательными и прямо восторженными,
вопреки их характеру, швейцарцами, - пока собирали остальную нашу компанию,
расселись, тогда поехали медленно, под всеобщее помахивание - и ещё
сколько-то так на улицах. Цюрих с первого же моста, первых домов и трамваев
выглядел очаровательно.
Поехали на квартиру к Хеебу. Он жил где-то в окраинной части города, в
этажных домах новой постройки. Тотчас за нами корреспонденты обложили весь
дом. Требовали, чтоб я вышел и сделал заявление. Не могу. Тогда - просто
попозировать. Но и это было уже сверх сил, не вышел. (А в прессе накоплялась
обида.)
Вскоре предупредили меня, что на квартиру Хееба приехал приветствовать меня
штадтпрезидент Цюриха (то есть глава города) доктор Зигмунд Видмер. В
гостиную вошёл он, высокий, интеллигентный, с мягким, но торжественно
напряжённым лицом, я поднялся ему навстречу - а он, с большим усилием и
ошибками, произнёс приветственную фразу - по-русски! Тут я ответил ему
двумя-тремя фразами немецкими (оживлялись клетки старой мозговой памяти и
связывались цепочками) - он просиял. Сели, дальше говорили через Бетту.
Напряжённость ушла, он оказался действительно очень мягким и милым. Выражал
самые радушные чувства, предлагал всяческую помощь в устройстве. Арендовать
квартиру? А в самом деле: пожить у Хееба день-два, а дальше? Что-то надо
решать.
Но решать - я ничего не находился. Да катились на меня требования, вызовы,
советы. Через какой-нибудь час уже звонил из Америки сенатор Хелмс, в трубку
переводчик приглашал меня немедленно ехать из Цюриха в Соединённые Штаты,
там меня бурно ждут. Ещё вскоре из Штатов же - Томас Уитни, переводивший
"Архипелаг" на английский, знакомый мне пока лишь по имени. - Ещё звонок,
низкий женский голос, по-русски, с малым акцентом: Валентина Голуб, мать её
из Владивостока увёз отступающий чех в 1920; а Валентина с мужем-чехом
бежали из Праги от советской оккупации - и теперь здесь, в Цюрихе. "Нас тут,
чехов-эмигрантов, шесть тысяч, мы все вам поклоняемся, готовы для вас на
всё, рассчитывайте на нас!" И предлагают любую бытовую помощь, и русский же
язык. Я - тепло благодарен, да мы перед чехами за август 1968 кругом
виноваты, и это - уже настоящие мне союзники. Уговариваюсь о встрече.
А вот ещё какая телеграмма из Мюнхена: "Все радиопередатчики радиостанции
"Свобода" к вашим услугам, открыты для вас. Директор Ф. Рейнольдс". Вбо как!
Говори на весь СССР, сколько хочешь. Да, наверно, и надо же! Да разве дадут
хоть минуту сообразить?
Кажется, не в этот вечер, а в следующий, но уж доскажу тут. С низу лестницы,
где стоит полицейский пост (а то бы все хлынули сюда, в квартиру),
докладывают: рвётся ко мне, просит принять писатель Анатолий Кузнецов. Ах,
тот самый Кузнецов, "Бабий Яр", поразивший в 1969 своим убегом на Запад (под
предлогом изучать ленинское бытьё в Лондоне - ну, вот как я сейчас буду в
Цюрихе?), но и тем же, что отныне стыдится фамилии Кузнецов (ибо по
требованию советских властей он судился против своего западного самовольного
издателя) и потому отныне все свои будущие романы будет подписывать
"Анатоль" (а будущих, за пять лет, и не оказалось). Пропустили его. А
времени, поговорить - некогда, накоротке, на ходу. Маленького роста,
подвижный, очень искренний и с отчаянием в голосе. Отчаянием, конечно, как
неудачно у него всё сложилось, - но и отчаянной опаской за меня, чтоб я не
наделал ошибок, как он: мол, кессонная болезнь, переход из сильного давления
в малое опасен тем, что разорвёт! надо - сперва не делать заявлений, надо
оглядеться. (И прав же он!) Ах, бедняга, и для этого летел из Лондона, вот
на эти десять минут, предупредить меня, чтбо я и сам знаю?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15