Рядом с храмом - улица, на которой показывают так называемые "подпольные фильмы". Здесь и фильмы громадного социального звучания, и порнография. Канеко сказал:
- Я бы советовал вам, Юлиан-сан, зайти в эти кинотеатры, но только не очень поздно. В этом районе Токио по вечерам бывать весьма опасно. Посмотрите политические картины, особенно связанные с проблемой Окинавы. Но возвращайтесь в метро не позже десяти часов.
...Зашли в маленький японский кабачок.
- Все-таки Гинза - это и есть Гинза, - сказал Канеко. - Это, как ни крути, космополитично, потому что закусочная, в которой мы с вами были, хоть и исповедует традиционную кухню, но люди там не снимают ботинок, сидят за баром или стоят, вместо того чтобы устроиться, поджав ноги, на "тотами". А мы сейчас вошли в настоящую Японию.
Мы сняли ботинки у входа и сели на белые подушечки, подломив под себя ноги. Нам принесли не просто горячие салфетки в целлофановой упаковке, но особые, пропитанные благовониями, - вытереть лицо и руки. Потом подали зелень и сырую рыбу на большом деревянном блюде, включили газовую горелочку, установили ее на деревянной подставке и предложили нам самим приготовить уху "чири" из живой рыбы.
Выпили горячее, изумительно вкусное рисовое саке из двадцатиграммовых рюмочек (у нас бы оскорбились - чуть больше наперстка).
Я смотрел на лица людей, окружавших нас. Было шумно, весело. Я вспоминал деда и начинал понимать, почему он так много и с такой увлеченной нежностью рассказывал мне о Японии.
Дед, в частности, говорил, что японцы - самые чистоплотные люди, каких он только видел в жизни. Дед жил в маленькой комнатке с подслеповатым окном, в огромной захламленной старой московской коммунальной квартире с темным коридором, заставленным дровами. Но в своей комнатке он все время, воюя с бабкой Марьей Даниловной, наводил чистоту, вытирал пыль и требовал, чтобы полотенца были крахмальные - "как в Японии". Я было думал, что дед, как это бывает с людьми, единожды побывавшими за границей, все несколько утрирует и живет своими представлениями, а не реальностью. (Дед был в Японии в плену в 1905 году и привез оттуда часы Павла Буре - квадратные, серебряные, с барельефом Александра Македонского на крышке. И у него и у меня Александр Македонский всегда ассоциировался с Японией.)
Только после пятой рюмки саке Канеко, прочитав строки из Омото Табито: "Суемудрых не люблю, пользы нет от них ничуть, лучше с пьяницей побудь, он хотя бы во хмелю может искренне всплакнуть", - спросил, какую бы я хотел организовать программу в Японии. Я начал рассказывать ему свои наметки. Он записывал иероглифами, очень легкими и быстрыми. Я подумал, что японец, как, впрочем, и китаец, должен во всем идти от начертания. От символа - к мысли. Произношение не имеет того значения, какое оно имеет для европейца, который вкладывает в произношение массу нюансов. Поэтому и театр наш так разнится от театра Востока. Когда мы пишем, говорим, мы изображаем звуки. Голос помогает нам выразить чувства. А когда писал Канеко-сан, то, мне казалось, он, слушая меня, тем не менее срисовывал свою мысль с натуры.
Рано утром начались звонки. Это "бумеранги" двух первых дней в Токио. Да и Канеко-сан оказался человеком обязательным. Вчера я связался по телефону с моими давнишними знакомцами - журналистами; нас вместе гоняли в бомбоубежище год назад в Ханое. Ребята тоже предлагают интересную программу. Фоторепортер из "Асахи" вместо обязательного приветствия продекламировал:
- "И поля и горы - снег тихонько все укрыл... Сразу стало пусто!" Но я приду попозже вечером, и тебе не будет пусто, и мы обговорим план встреч на эту, неделю...
Позвонил правдинский корреспондент Аскольд Бирюков:
- Сейчас к тебе заедет Суламифь Мессерер, я дал ей машину. Тебе будет интересно поговорить с ней. Она - один из создателей нового японского балета.
Я спустился вниз. Хотя японцы высокоточные люди - опаздывают в Токио довольно часто из-за заторов на трассах: огромное количество машин, постоянные пробки. Пока прилетят полицейские вертолеты, которые скоординируют с воздуха, куда каким машинам двигаться, по каким улицам выезжать на свободные трассы, уходит много времени. Я решил, что десяти минут мне хватит позавтракать. Заскочил в ресторан, заказал себе "хем энд эггс" и, не успев дождаться даже чая, побежал к выходу: мальчик-портье сказал, что машина меня уже ждет. (В ресторанах европейской кухни здесь и обслуживают по-европейски - долго... Это ведь так трудно - сделать яичницу; суси из икры - куда легче!)
Плащ свой я оставил в холле возле входа в ресторан. Быстро схватив его с кресла, я побежал к дверям: около машины стояла Мессерер и смотрела на часы. А за мной неотступно бежал портье и вопросительно смотрел на меня, не говоря при этом ни слова. Я остановился около машины, и в это время на мокрый асфальт упало что-то белое и большое. Оказывается, я захватил покрывало с кресла вместе со своим плащом. Крахмальное, белоснежное, вышитое покрывало не успело дотронуться до асфальта - мальчик-портье изящно, как матадор, подхватил его на лету. Он сразу заметил, что я захватил это покрывало, но ничего не сказал: он ждал, пока я сам замечу свою оплошность. Не надо указывать человеку на случайную ошибку - это унизит его, а особенно если этот человек гость отеля. Обидевшись, он может уехать в другое место, и клиент будет потерян...
Мессерер, худенькая, стройная, давно сошедшая со сцены замечательная советская балерина, до сих пор не может расстаться с театром. Вырастив многих питомцев в Москве, она сейчас работает с японскими танцовщицами.
Мы сели в машину, шофер-старичок дал газ, резко, по-молодому, взяв с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80