Он не
слышал смеха, ауканья, топота бегущих ног - все это было не важно и ничуть
не затрагивало напряженных чувств. Он знал лишь одно - Уника там, и он
бежит к ней, торопясь и никуда не сворачивая. Таши не мог сказать, откуда
пришла такая уверенность: слышит ли он стук ее сердца, или словно охотничий
пес идет по запаху, или же просто перед ним распахнулся мир летучих духов и
ведет к цели самой прямой из дорог. Таши некогда было думать об этом. Он
бежал. Должно быть, так ощущает мир разгневанный мангас. В эту минуту Таши
и был мангасом, готовым преступить любой закон.
А потом наваждение кончилось, и Таши обнаружил, что стоит где-то в
самой глубине рощи, ауканье и задорные перепевки едва доносятся издалека, а
рядом слышны приглушенные всхлипывания и какой-то совсем тихий, но резкий,
свистящий звук. Мгновение Таши не мог понять, что бы это могло быть, и лишь
потом сообразил, что так свистит костяной гребень, когда хозяйка резко и
зло, не жалея выдранных прядей, расчесывает волосы.
Таши присел на корточки, вслепую протянув руку, коснулся плеча Уники.
- Это я, - неуверено произнес он.
Наступила долгая и такая пронзительная тишина, что песня, которую
завели стягивающиеся к опавшему костру девушки, лишь глубже подчеркивала
ее:
Ежели ты любишь, возьму я за себя;
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю уйду...
Почему девчата в невестину ночь распевают мальчишечье горе, того не
скажет и старый Ромар. Так от предков заведено.
Таши осторожно гладил распущенные волосы. Ночь стояла теплая и сухая,
убивающая всякий аромат, но все же Таши учуял чуть слышный запах горелого
волоса. Вот почему Уника со слезами драла косу, вычесывая паленые колечки.
- Это Тейко? - не шевельнув губами спросил Таши.
Уника не ответила, но плечо ее под рукой Таши дрогнуло, и Таши понял,
что она кивнула головой.
Секунда прошла в трудном молчании, потом Уника произнесла бесцветным
голосом, каким сообщают обыденные вещи:
- Все равно я не пойду за него, пусть хоть всю голову мне спалит. Я
лучше сама волосы сожгу, к лесным старухам подамся, злой йогой стану, а за
него не пойду. Думать о нем тошно, уж лучше в реку...
- Ну что ты, зачем? - Таши упал на колени, притянул девушку к себе. -
Не уходи, я тебя никому не отдам, никому на свете!
Он ласкал волосы, плечи, целовал мокрые, соленые от недавних слез
глаза, Уника вздрагивала от неловких прикосновений, но не отстранялась, а
прижималась к Таши еще крепче...
Старый седой зубр, хозяин рощи, давным-давно заповеданный от всякого
охотника, бесшумно вышел из зарослей молодых рябин, остановился, втянул
ноздрями воздух, благосклонно кивнул, прислушиваясь к стону полному боли и
любви, и надолго замер, словно страж, не позволяющий приблизиться никакой
скверне и злу. Потом он отступил на шаг и неуловимо канул во тьме.
- Уника, Уника... - непрерывно твердил Таши, - родная моя, любимая...
- Что, мой хороший?
Таши тихо рассмеялся.
- Уника, ты понимаешь, ведь я человек! Я настоящий мужчина! Я так
боялся, что окажусь мангасом...
- Почему, глупенький? Спросил бы меня. Я это знала с самого начала,
всегда.
- Уника, милая, мы теперь на всю жизнь вместе! Так и останусь с тобой
навсегда, рук не разожму.
- Конечно, навсегда...
Спасибо матери-земле, что ночь темна. Спасибо предкам, научившим
забывать, что когда-нибудь все равно настанет утро.
Глава 2.

Никто не знал, сколько лет безрукому Ромару. Даже сам Ромар не знал -
сбился давно. Что их считать, годы - дела считать надо. А дел за долгую
жизнь переделано было множество. Именно - переделано, хотя это трудно
представить, глядя на безрукого.
Когда-то, в бездонном прошлом Ромар был молод, силен и удачлив на
охоте. Кто знает, возможно, когда-нибудь могла ему достаться нефритовая
дубинка вождя, и Ромар держал бы ее с честью, но этого не позволил
белобородый Рута - шаман, обучавшийся тайному искусству у самого Сварга. Он
открыл в Ромаре редкий дар, не всякому кудеснику доступный: делать обереги
и амулеты, гадальные кости и иные чудесные вещицы. Кое-что из сотворенных
Ромаром сокровищ до сих пор хранится в роду, хотя сила у них уже не та, что
прежде. Но в те времена дивным мастером был Ромар, и если бы умереть ему в
ту пору, то в песнях имя его осталось бы среди искусников. Но рок судил
иначе: не довелось дряхлому Руте передать звонкий бубен Ромару. Случилась
большая война с трупоедами.
Трупоеды были жалким народом. Даже согнутые рядом с ними выглядели
достойно. Инструмент у трупоедов был самый никудышный, язык невнятный, огня
они не знали и, вообще, мало отличались от обычного зверья. Кормились
трупоеды вдоль реки на отмелях, промышляя улитками, червями,
ракушками-беззубками и прочей малосъедобной дрянью. Порой им удавалось
выловить снулую белугу или тушу утонувшего зверя - тогда они устраивали
пиршество, не брезгая даже самой вонючей тухлятиной. Бойцами трупоеды были
никудышными и давно уже исчезли бы с лица земли, если бы не владели могучей
и опасной магией, позволявшей им уцелеть. Ни один хищный зверь никогда не
нападал на трупоедов. Ни пятнистый леопард, ни собаки, ни желтый степной
волк, ни тигр, тропивший следы в камышах, ни даже гиены, что набегали порой
с юга, оспаривая у трупоедов их смрадную добычу. Как достигали этого жалкие
полулюди - не знал никто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20