Все это она проделывает правой рукой. Затем ловким движением перехватывает тюбик левой рукой, а правую протягивает ко мне. Вопреки моим ожиданиям рука Мафальды оказывается несоразмерно длинной, как вытяжной пылесосный шланг. Круглая и мускулистая десница вытягивается из широкого раструба балахона. Не отводя глаз от зеркала и продолжая размалевывать губы, Мафальда наугад простирает могучую клешню к моему причинному месту.
– Почему не появлялся? – Дел было невпроворот.
Пальцы касаются брючного ремня, проскальзывают под пряжку, нащупывают язычок «молнии» и нарочито неспешно тянут его вниз. В этот момент раздается «его» до неузнаваемости изменившийся, жалобный, скулящий голосок: «– Нет, нет, нет, вели ей прекратить, останови ее, оттолкни ее руку.
– Да что с тобой? – Со мной то, что я не хочу. Отказываюсь. Наотрез. Ясно? – Только не говори, что как раз сейчас ты собираешься пойти на попятную.
– Именно это я и хочу сказать. И не жди от меня никакой помощи, участия и поддержки.
– Совсем, что ли, сбрендил? – Нет, не сбрендил. Ты совершил большую ошибку, уломав Кутику пропеть дифирамбы моей беспримерной удали. Потому что на сей раз я действительно вне игры.
– Но ты же обещал… – Ничего я не обещал. Я отмалчивался. Ты заявил, что уверен: мол, я тебя не посрамлю. А вот и посрамлю».
Кусаю себе губы. Я был уверен, что в нужный момент сработает-таки «его» автоматизм: и вот – на тебе: ни с того ни с сего, без всякой видимой причины, «он» закочевряжился. Тем временем рука Мафальды, словно толстая змея, медленно выползающая из норы, пролезает в расстегнутую прореху ширинки. Пальцы раздвигают края рубашки, возятся в трусах и, того гляди, доберутся до «него». «Он» вопит как с перепугу: «– Мама родная, отодвинься, пересядь, встань, ну сделай же что-нибудь, лишь бы она меня не лапала! Мамочки, если она ко мне прикоснется – я умру! – Да почему? – По кочану. Не хочу я этого, не хочу, не хочу! – А я не могу дальше двигаться: подоконник мешает. Ты в состоянии толком объяснить, что тебя не устраивает? – Меня не устраивает эта лапища, которая копошится тут втемную. Во-первых, мне страшно, во-вторых, противно».
Левой рукой Мафальда уже наносит на веки тени: лицо наклонено к зеркалу, словно то, что делает правая рука, не имеет к ней никакого отношения. И все же я надеюсь, что в момент «прямого контакта» «он» не подведет, хотя былой уверенности во мне, увы, нет: я замечаю в «нем» что-то необычное, враждебное, похожее на внутренний бунт, и это настораживает, пугает меня. Как выясняется, не напрасно. Когда рука Мафальды, вдоволь наползавшись в моем паху, будто змея в листьях салата на огородной грядке, наконец добирается до «него», скрытая угроза, содержавшаяся в «его» отчаянном «не хочу», приводится в исполнение. Умело и деликатно извлеченный наружу, несмотря на негодующие крики (чаще других звучал такой: «Хоть бы рука была теплой – так ведь нет: холодная, как у покойницы!»), и уложенный на ладонь Мафальды, «он» напоминает жалкий комочек морщинистой кожи. В тот же миг слышится «его» визг: «– Я маленький, я еще никогда не был таким маленьким, и я хочу оставаться маленьким. Об этом можешь не беспокоиться. Я вообще исчезну». Меня охватывает паника: «– А режиссура? – Плевать мне на твою режиссуру.
– Но ведь для меня это вопрос жизни и смерти.
– А для меня – нет. Я по природе бескорыстен. Карьера, слава, успех – все это меня не касается.
– Тогда скажи, как мне быть? – Выкручивайся».
Между тем Мафальда поигрывает на ладони моими гениталиями, точно фальшивой монетой. То, что обычно бывает тяжелым, теперь стало легким; то, что обычно наполнено, сейчас кажется пустым. Что делать? Грубоватый совет выкручиваться самому наводит на мысль возбудить «его» с помощью воспоминаний о других женщинах. Закрываю глаза и перебираю в памяти голый живот Фаусты, густую тень в паху у римской индианки, сидящей на перекладине, невольные оплеухи ягодиц Флавии, пылающие щеки американской туристки в церкви и множество других деталей, позволявших «ему» в недавнем прошлом показать себя во всей красе. Однако мои потуги напрасны. Несмотря на лихие импровизации моего услужливо-податливого воображения, «он» даже не вздрогнул, не трепыхнулся, нисколечко не привстал. Такое впечатление, что в паху у меня пусто, как будто «его» и вовсе нет. В ужасе открываю глаза. Нет, лежит себе, заморыш, на ладони у Мафальды – хоть бы что «ему». Мафальда кончила малевать физиономию и смотрит попеременно то на меня, то на «него» с недоумевающим выражением, как бы спрашивая: «И это все?» В отчаянии бормочу: – Бесполезно, я слишком боюсь: а вдруг войдет Протти? – Его нет. Он в Париже.
– Тогда какая-нибудь горничная.
– Подожди минутку.
Второпях она небрежно засовывает «его» обратно, как хирург засовывает внутренности в тело больного, скончавшегося на операционном столе. Затем динозавриха встает во всей своей пирамидальной внушительности, идет к боковой двери, открывает ее и дает мне Новое указание: – Жди. Когда позову – заходи.
Оставшись один, я гневно набрасываюсь на «него»: «– Скажи на милость, что все это значит?» В ответ «он» с ходу предлагает: «– Подходящий момент – сматываемся.
– Ни под каким видом.
– И что ты собираешься делать? – А вот что: сейчас мы пойдем к Мафальде в соседнюю комнату, и уж там ты выполнишь свой долг. Лады?» Молчит. Воспринимаю «его» молчание как согласие и прибавляю: «– Брось ты, в самом деле, успокойся, не нервничай, не переживай, расслабься. Всего и делов-то минут на пять, максимум – десять. А потом только нас здесь и видели, пулей домой, а дома индианочка ждет не дождется».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111