Одна сторона открывается, когда сжимаешь с другой… – Зажми-ка его, – обращается к партнеру «Олд Спайс». – Зажми, да потуже.
С коричневым пакетом средних размеров от «Блумингдейла» на голове и бельевой прищепкой, сомкнувшейся на носу, я продолжаю свое стремительное продвижение по сельской местности. Во всяком случае, так мне кажется. Кто его знает, не возвращаемся ли мы обратно в город. Чувство времени тоже начинает блекнуть – остаток пути длится час или день, понятия не имею. Я только надеюсь, что когда с меня наконец снимут этот мешок, я не окажусь в Джорджии, где меня ждет, а может, и не ждет ордер на арест – лучше не спрашивайте.
Уши мои, впрочем, оставили в неприкосновенности, и через некоторое время я слышу доносящееся слева жужжание циркульной пилы, слабое, но нарастающее. «Олд Спайс» дрыхнет, возвещая об этом ближним и дальним весям. Еще немного времени спустя машина замедляет ход, и до меня доносится звон трех монет, проваливающихся в монетоприемник, – это ни с чем не перепутаешь. Машина снова набирает скорость.
Через десять минут я слышу корову.
Еще через пять минут резкий аромат мусорной свалки умудряется преодолеть прищепку, прокладывает себе путь сквозь ноздри и безжалостно врывается в обонятельные центры моего мозга. Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается – его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков – и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.
Мы в Нью-Джерси.
Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.
– Могу я снять мешок?
– Это было бы неразумным.
Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.
Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.
– Закрой глаза, – говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.
Ой! Свет – яркий свет – ослепительный – глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.
– Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?
Бац! Очередной подзатыльник.
– Хватит ныть, – рявкает Гарри. – Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.
Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.
Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:
– Иди, давай.
– Туда?
– Ну, куда же еще?
– Не могу ли я снять с носа прищепку?
– Нет.
Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть – рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.
К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.
Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос – низкий, настойчивый – произносит:
– Закройте дверь.
Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.
– Ваши глаза приспособятся, – слышу я голос. – А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?
Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.
– Очень хорошо, – говорит она. – В конце концов, это не так сложно.
Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.
– Итак, мне известно, что вы здесь по делу, – сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. – И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.
Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.
– Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, – продолжает она, – и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес – это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100