Это… нечто, с которым я сражаюсь – увертываясь, – с хрустом шмякается о бетон больничной стены.
Ответить ударом на удар, в порядке самообороны. Расчехлить оружие, выпустить его на свободу. Во всю длину.
В плече пульсирует боль. Я выдираюсь из своей оболочки, всех этих корсетов, туго затянутых во избежание казусов вроде того, что случился в «Эволюция-клубе». Я сражаюсь с серией «Г», сдираю кнопки, ломаю молнии. Нет времени для бережного отношения к оберточной бумажке. Мой хвост – широкий брус мускулов в толстой зеленой шкуре – рвется наружу; хоть он без шипов, однако превосходно пляшет, машет, виляет, юлит и отражает нападения.
Это зловоние, неправильность эта – запах жженого пластика, промышленных отходов, ошибочного творения – усиливается. Ярость и разочарование изливаются из пор моего противника, когда он/она/оно встает на дыбы и ревет, бросая мне вызов.
Драться или драпать, драться или драпать. Адреналин – наркотик альтернативы.
С серией «Г» покончено. Хвост наружу, лапы свободны.
Серия «Е» готова. Мои когти, так жаждавшие когда-то маникюра, со свистом вылетают из гнезд и слегка загибаются книзу – обсидиановые кинжалы, сверкающие в лунном свете.
«П-1» и «П-2» сброшены. С воплем, способным обратить в панику целые деревни, я, сдирая с головы резину, освобождаюсь от маски. Встают на место хрящи и кости, и вот уже морда, так долго заключенная в полистироловые оковы, обретает свои естественные очертания.
Остается серия «М». Что есть силы харкнув, я изрыгаю целый водопад мостов, коронок и насадок, с лязгом пикирующих в грязь. Три месяца я не обнажал мои истинные зубы, пятьдесят восемь отточенных лезвий, и как же здорово ухватить наконец ими воздух, щелкнуть и злобно поскрежетать.
Существо медлит. Я издаю восторженный рев. Ну, давай же, верзила! Давай!
Мысли смешались, инстинкты – вот все, что осталось у меня.
Пластик горит сильнее и сильнее, и в этой вони клубятся ярость и замешательство…
Схватка взглядов, схватка запахов…
Рычание. Наблюдение. Ворчанье. Ожидание.
Шевельнешься – проиграешь. Шевельнешься – погибнешь.
Уклоняюсь – влево – с воплем, с воем – когтями наотмашь – дотянуться до плоти, ухватить мышцы, сухожилия, кости – бью по земле лапами, ищу точку опоры – хлещут малиновые струи, но я ничего не чувствую – работать пастью, сомкнуть челюсти, все ближе и ближе к горлу…
Запахом крови, запахом сахара – моим, не моим – пропитан воздух, но нет ни боли, ни страха, есть только оно, этот гибрид с хвостом, клыками и зубами, которые вместе не существуют – не могут существовать!
Я взмахиваю хвостом, хлещу им – вверх, вниз – в надежде свалить бестию, и нет для меня сейчас ничего прекрасней и правильней этой смертельной схватки. Есть это во мне, как в любом другом дине, наша коллективная, исконная память, и я мгновенно оказываюсь на берегу древней реки, где воздух насыщен влагой и взмахами крыльев птеродактилей, и жужжанием насекомых, давным-давно окаменевших, а земля усеяна костями поверженных. И я знаю, что тварь, с которой сражаюсь, какова бы ни была ее генетическая структура, чувствует то же самое. И нас, напрягающих мускулы, хрипящих, бросающихся друг на друга, отделяет от больниц, таксомоторов и складов сотня миллионов лет.
Передышка – я отступаю, откатываюсь, усилием воли пытаюсь остановить кровотечение. Перед глазами мерцают черные волны, мир струится, будто вода за кормой гоночного катера. Задето плечо, задета нога, задет хвост, задета шея – где-то глубоко, где-то слегка, и везде жгучая боль.
Это ускользает в тень – восстановить силы, наверное, или придумать, как взяться за меня по-новому. У меня остается совсем немного времени, прежде чем оно вновь возжаждет моей крови. Могу лишь надеяться, что силы его, как и мои, на исходе, где-нибудь на троечку с минусом.
– Довольно, – с трудом выдыхаю я. – Устал.
До меня доносится рык исходящей слюной бешеной собаки. Может, он пытается ответить?
– Английский? – Не представляю, что там изрекает это существо, да и представлять не хочу.
Никакой реакции. Вразумительной, по крайней мере. Тяжелое дыхание, рычание, боковое движение во тьме.
Осторожненько – смотри, я дерусь против воли – поднимаю лапы, наполовину втягиваю когти, открываю грудь, безмолвно вопрошаю: может, договоримся? – вот они итоги воспитания в духе «обо всем можно договориться» этого человечьего мира.
Я уязвим.
Я беззащитен.
Я дурак.
Тварь высоко подпрыгивает – в реве слышится хохот, в визге – хихиканье, – я съеживаюсь, ухожу в защиту, скрестив лапы на груди и выпустив когти, – и она обрушивается на меня, сверкая зубами, целясь хвостом, исходя слюною, прожигающей землю. Я прищуриваюсь, конец мой близко, вот мы уже пожираем друг друга глазами… И мои когти вонзаются в ее брюхо.
Кровь хлещет у меня по лапам, и ночь разрывается воем тысячи подыхающих волков. Мои пальцы сжимают требуху, когти кромсают каверны, и существо, с которым я сражаюсь, извивается, словно угорь на вертеле.
Оно пытается отползти, скрыться во тьме, и моя лапа, намертво впившаяся в него – когти вонзаются все глубже и выше, раздирая все препоны на пути к цели, – тянет меня за собой. Мы кувыркаемся по переулку, кровь ручьями течет по мостовой в водостоки и далее, в море. Лишь несколько дюймов разделяет наши лица, и пока тело мое бьется, пытаясь высвободиться, я смотрю в эти мутно-желтые, налившиеся кровью глаза в надежде отыскать путеводную нить к сути и происхождению их обладателя. Но не вижу ничего, кроме боли, ярости, разочарования и замешательства. Никак оно не ожидало такого вот конца.
Кровь бурлит в его горле, заглушая все звуки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100