Это был печальный опыт – Себастьяну было тогда всего тринадцать – и больше в лабораторию он возвращаться не захотел. Может, поэтому фотография в своем традиционном представлении так его и не заинтересовала. Все началось, когда он понял, что может творить со снимками благодаря PhotoShop'у.
– Но, – хромая к двери (в шестнадцать лет он упал с лошади и с тех пор припадал на ногу), заметил Джуниор, – если ты не ас цифровой фотографии, то кто же?
– Приключения спеца по цифровой фотографии в Рио-Фухитиво, – проговорила Инес, но Себастьян не понял аллюзии.
– Кто? – он пожал плечами. – Пусть Инес и скажет. Кто я, Инес?.
– Я лучше промолчу, – хмыкнула она.
Себастьяну это понравилось – новенькая умна. А еще у нее короткие волосы, это плюс – ее легко оцифровать и пристраивать любые волосы, хвостики, пучки, локоны – все что угодно, – которые изменят ее внешность до неузнаваемости. Нужно попросить ее фотографию для архива.
Но ему на самом деле было бы интересно узнать, кто же он такой. Кто, почему такой, почему не другой.
Он вернулся к себе. Остановился на пороге, наблюдая за работой Брауделя, который и не заметил прихода Себастьяна. Он возился над некрологом ветерана Герра де Чако, который покончил с собой, отравившись бытовым газом на кухне. Браудель рылся в архивах в поисках подходящего лаврового венка, в котором некто Педро Хименес Мамани распрощается с согражданами с соответствующей страницы. Художник был человеком немногословным, так что разговоры были необязательны. Себастьян давно оставил попытки разобраться в этом философе с докторской степенью, который всегда знал на один язык больше, чем полагал его собеседник (судя по тем изданиям, которые он читал в Интернете). Что доктор философии делал в газете, выполняя работу, которая под силу любому пятнадцатилетнему завсегдатаю «Tomorrow Now» после получасового инструктирования? Пиксель рассказывал некую трогательную историю, что-то насчет наложившей на себя руки матери, о помрачении рассудка, вылившемся в два года бесконечного повторения одной той же фразы: «Для чего слова?». Странная ирония – после всего этого оказаться в конторе, где все словно кричало: «Действительно, для чего слова?!»
– Пикселя видел?
Браудель оставил мышь и одарил Себастьяна таким взглядом, будто тот отвлек его ни много ни мало от создания симфонии.
– В клинике.
– Он заходил?
– Пришел и ушел.
– А ты?
– Пришел и остался.
Но с тем, что делал Браудель, справился бы далеко не всякий юнец. Это сразу становилось понятно при первом же взгляде на этих нарисованных в CorelDraw и Quark Express'е свирепых грифонов и явившихся из сновидений голубых единорогов, разгуливающих по пустынным пляжам Дали, на парящих в мрачном небе доисторических предков воронов и многое другое. Еще одни химеры, еще одни цифровые создания. Браудель был художником, которому компьютер служил и холстом, и красками, и кистью. Творец. Как и Себастьян, который в глубине души был цифровым портретистом. В юности он мечтал стать художником. Больше всего его привлекала человеческая фигура, выражение лица, отражающее обуревающие душу чувства. Технология повела его по иному пути, оказавшемуся вариацией излюбленной темы. Не будь компьютера, наверное, зарабатывал бы себе на жизнь портретами, сидя за колченогим мольбертом где-нибудь на площади или у церкви.
Себастьян вздохнул: ни портретист, ни художник, ни фотограф, ни графический дизайнер. Творец. Артист. Ни больше, ни меньше.
Вечером захотелось поделиться с Никки, рассказать ей все – от корректировки фотографии Монтенегро с Торговцем Пудрой до нового предложения Исабель. Они пошли в спортклуб, но Себастьян отвлекся, злобно прожигая глазами двух юнцов, пустивших слюни при виде его жены (это он был невидимкой, а она-то как раз нет), которые не только забросили свои гири-гантели, но и уселись на велотренажеры рядом с ней. Себастьян тоже взялся крутить педали и, покорив первый подъем в программе тренажера, почувствовал себя в этом безмолвном и неподвижном преследовании полным идиотом. Интересно, как давно он не садился на настоящий велосипед? И не бегал по-настоящему? А вершиной всего можно считать объявление у входа в зал о готовящейся в клубе регате на гребных тренажерах.
Поедая салями с галетами в ожидании ужина – жареной в духовке курицы – Себастьян прокручивал в голове возможный вариант диалога.
«Тебе показали снимки?
– Нет.
Пауза.
– Отличное предложение.
– Просто находка, что и говорить.
– Только вот угрызения совести…»
Только вот угрызения совести. Так и скажет? Прямо телесериал. Нужно подправить диалог.
«Ага, – скажет Никки. – Монтенегро заделался демократом. А ты ему помогаешь, если не стирая его диктаторское прошлое, так по крайней мере превращая его в диктатора доброжелательного и мудрого. Который всю жизнь посвятил борьбе за прогресс и процветание страны и никогда-никогда не был членом промилитаристских группировок, не приказывал уничтожать политических противников и открывать бойню шахтеров.
– Несколько подправленных фотографий погоды не сделают, – возразит он. – Я хочу сказать, есть масса документов того времени, газет, кинопленок, записей интервью на радио. И остаются негативы фотографий. Так что я нанесу минимальный вред ситуации».
Она посмотрит на свои длинные выкрашенные зеленым лаком ногти. Латунные браслеты, купленные у чилийских хиппи у входа на почтамт. Аметистовый ромбик на шее. Он хотел не только рассказать ей о предложении, но и чтобы она одобрила его и посоветовала принять. Так Себастьян мог бы разделить ответственность и всегда имел бы возможность сказать, что взялся за дело ради нее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52