– Как в TeleRep'e, – заметил Себастьян, вспомнив о технологии, которой пользовалась одна из аргентинских спортивных программ для уточнения спорных моментов в некоторых играх чемпионата – положения вне игры и голы, которые на деле голами не являлись.
– В основе – да. Но значительно сложнее.
– Imlm? Так и называется?
– Нет, это я ее так окрестил, – в голосе Пикселя не слышно было привычного энтузиазма. Он словно играл навязанную ему роль: раз от него ожидали докладов о новых технологиях – пожалуйста, он их предоставит объективным нейтральным тоном. – Можно, к примеру, забраться в сцену убийства Колосио и увидеть, кто в него стрелял на самом деле. Или в пленку Запрудера и понять, Освальд ли произвел смертельные выстрелы в Кеннеди.
– Да, что делать с этими гринго. Понапридумывают же. Наверно, страшно дорого.
– Ерунда. А на что тогда пиратские копии?
– Ни у кого не будет инструкций пользователя и придется изобретать велосипед.
– Ну и что? Нужно подходить к делу творчески.
– Конечно. Только вот игру все равно задают гринго.
– Теперь поздно жаловаться. Или преисполняться патриотическим духом.
– Я и не жалуюсь. Все равно альтернативы нет. Это-то и печалит.
– Нас спасет Nokia. Да здравствует Финляндия.
– Придется отказаться от компьютеров.
– И телевизоров.
– И не ходить в кино.
– И так год за годом.
Чуть погодя Пиксель спросил, как дела с проектом создания цифровых воспоминаний его отца.
– Я должен признать, что потерпел фиаско, – неловко поежившись, выдавил Себастьян. – Мне подвластно корректирование и ретушь, но создать изображение человека, спроектировав его назад во времени, – это совсем другое. Особенно если речь идет о столь давних периодах, как детство и юность. Не думай, что мне не хочется сделать это со своими родителями. Твоя идея натолкнула меня на размышления.
Еще произнося эти слова, он заметил, как разочарованно изогнулись губы и вытянулось лицо Пикселя. Словно вдребезги разбились все его иллюзии сразу: во-первых, визуализировать и продолжить историю его отца; во-вторых, находиться в присутствии великого компьютерного гения, для которого ничто цифровое секрета не представляет. Последние дни Пиксель ходил с растрепанной бородой, красными глазами – они теперь отлично сочетались по цвету с его волосами – и какими-то печальными, можно сказать поникшими, ушами. За последнюю неделю он спал очень мало и, по его собственному признанию, почти неотлучно находился у дверей палаты умирающего отца и раз за разом слушал жалобный, рвущий душу голос – словно его обладателя без устали звали перейти в иное место вдали от нашего мира. Пиксель судорожно перебирал четки, подаренные ему какой-то особо участливой шлюхой, и раз за разом читал «Отче наш».
– Я скачал о Нэнси Барсон все, что мог. Там было много чего, но только не о том, как же все-таки она добилась своего. Это куда сложнее, чем мне казалось. Клянусь, я сделал все, что мог.
А правда ли? Кто знает. Это было странное и трудное время. С одной стороны – Никки, с другой – Цитадель. Ему не хватало сил, чтобы взяться за новый проект и вплотную заняться тем, о чем просил Пиксель. Между ними понемногу возникло некоторое отчуждение. Может быть, Пиксель чувствовал, что Себастьян не взялся за дело как следует? Или обижался, что тот скрывает от него, чем именно занимается в Цитадели. А может, случайно проведал, что Себастьян за его спиной все еще ведет какие-то дела с Джуниором и Алисой, подготавливая фотографии первой полосы. Как знать. Но теперь Пиксель старался избегать встречаться с ним взглядом, упрямо пялился на Ракель Уэлч на своем скринсейвере и Себастьяну казалось, что их дружба уже не та, что была раньше. Ему хотелось рассказать о Цитадели, но как только он открывал рот и произносил первый слог, то тут же умолкал, испуганный словами, рождающимися в его мозгу и готовыми соскочить с языка в пространство звуков. А вдруг Пиксель находился в списке журналистов, получающих зарплату от правительства? Вполне вероятно, что все это было не более, чем обычной паранойей, а Пиксель просто сильно переживал из-за отца. Не так-то легко жить с ощущением, что следующий телефонный звонок может оказаться сообщением о его кончине. Себастьян вспомнил о маме – она обещала ему бросить курить и в последнем письме по электронке говорила, что у нее жуткий кашель.
В комнату вошел Браудель. По радио Мигель Босе пел песню Карлоса Варелы. Художник поискал другую станцию.
– Марино покончил с собой, – бросил он.
Пиксель очнулся от своей летаргии и изумленно посмотрел на коллег. Кто? Марино, бессменный лидер рабочего движения, один из немногочисленных сохранившихся оппонентов Монтенегро, только что бросился с моста в Ла-Пасе.
Браудель нашел станцию, на которой обсуждалась трагическая новость, хотя, похоже, диктор владел информацией не из первых рук, так что сообщение больше походило на сплетни, чем на новости.
– Он отправил письмо в лапасские газеты, – продолжил Браудель, менее лаконичный, как обычно. – Можете себе представить, что он там наговорил о президенте. Не говоря уж о бывших соратниках, которые переметнулись на сторону Монтенегро.
Пиксель отправился на третий этаж в поисках достоверной информации. Себастьян подумал, что Алиса наверняка попросит подправить фотографию Марино для первой страницы завтрашнего выпуска. Он посмотрел на Брауделя как на незнакомца. Он и на самом деле практически ничего о нем не знал. Кто он такой? Смуглый мужчина со шрамом на левой руке. И он не знал, не мог знать, что же произошло. Даже если бы Себастьян собственными глазами увидел, как Марино прыгнул с моста, а его тело, рассекая воздух, прочертило дугу и разбилось о камни пропасти, он ни за что бы не поверил, что это самоубийство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52