Малыши с криком носятся взад и вперед, бурно выражают свои симпатии и антипатии, что мне всегда так приятно, и вкладывают всю душу в игру, в которой явственно слышится «незамутненный голос чувства». И хотя я знаю, что заплатила за эту радость своим положением и, в сущности, отлучением от себе подобных, я наконец понимаю, что слезы и немилость, бренди и одиночество, лишения и безысходность не такая уж дорогая цена, если вообще можно говорить о цене на радость.
Моя работа идет успешно, работа идет успешно.
Но по одной-единственной причине: когда в моей душе стихает опустошительный ураган и я вновь начинаю работать, на пороге сознания меня неизменно встречает мистер Аберкромби с бездеятельными руками за спиной. Он всегда здесь, когда я возвращаюсь. А на совещании директоров он даже спросил у мистера Риердона, как поживает мисс Воронтозов. Разве это не удивительный вопрос в устах инспектора? Разве недостаточно этого вежливого вопроса, чтобы вновь взяться за кисти? Какое огромное место занимает в моей жизни этот вопрос! Мужчина спрашивает, как я поживаю. Он думал обо мне, пока спрашивал мистера Риердона и выслушивал его ответ – так долго! Подумать только! Думать обо мне!
Сверхмощный стимул. Я едва не лопаюсь от прилива творческих сил. Мистер Аберкромби еще будет гордиться мной. Ради него я согласна заняться любыми исследованиями. В один прекрасный день я преподнесу ему лучшую часть себя, запечатленную на тонких страницах маленьких книжек и в моей «Программе органического обучения». Я докажу ему, что он не зря задал этот вопрос.
Какая волшебная сила извлекла мою душу из бездны отчаяния, куда ее низвергла очередная буря! Я бегу в Селах к своим кистям, объятая «сладостным восторгом, который мысль рождает».
Последние дни осени тяжелы, как ветви с плодами. Как груз Вины дома и в школе. Но хотя Вина больше не расстается со мной на границе школьных владений, где когда-то росли пальмы, а сейчас, почти без участия плотников, растут красивейшие в мире домики для приготовительных классов, хотя теперь Вина терзает меня даже в гостиной, где однажды с вечера до зари лежал в гробу Поль, она не в силах меня раздавить. Меня охраняет верный страж – моя бесценная работа. Сидя в кухне над свиной отбивной, я вновь просматриваю свою программу и изумляюсь ее простоте, удивляюсь, почему никто не составил ее прежде. И одновременно со стуком ножа и вилки в мире позади моих глаз слышится звук, похожий на скрип ржавых петель. Будто в моем классе приоткрывается тяжелая дверь. Будто кто-то ломом приподнимает многопудовую плиту окостеневших правил, традиций и запретов.
А потом перед моим мысленным взором внезапно предстает мистер Аберкромби: высокий, спокойный, седой, он стоит на пороге сборного домика, заложив руки за спину. Видения не оставляют меня. Я сижу в одиночестве, сжавшись в комок, и представляю себе, что вновь заняла достойное положение. Меня наконец признали другие учителя, я заслужила уважение инспекторов. Почтовый ящик у ворот полон писем, в саду раздаются шаги. И внезапно, как налетает ураган, меня начинают душить рыдания, мои прежние безудержные рыдания, от которых нож и вилка прыгают в руках, будто мое жалкое тело и моя истерзанная душа готовы расстаться навеки.
Но как это ни удивительно, мое тело не распадается на части ни на короткое время, ни навеки, равно как и моя душа. Когда буря стихает – будто гроза проносится над моим садом, – я обнаруживаю, что жизнерадостно кончаю свой так называемый ужин, и через минуту уже напеваю, как все нормальные люди. Кстати, по крыше, оказывается, стучит настоящий дождь, и я, не торопясь, отправляюсь навестить свой синий цветник.
В сумерках, под дождем, мне кажется, что дельфиниумы вполне оправились от тропической бури. Как величественно они парят над скромными васильками, колокольчиками и румянкой. Они уже давно непохожи на те белогубые цветы, которые я срезала летом. Осенние дожди потрудились на совесть и добрались до самых корней. Моя поливка – такая малость по сравнению с их всепроникающими струями. Щедрость осенних дождей подобна вдохновенному мастерству старшего инспектора, сумевшего преодолеть мой страх перед «пожаром мысли, что разгорается в беседе». По каким опустошенным просторам разума прошел со мною этот человек. Отец моей творческой мысли. Гость, чьими заботами я узнала, что такое «сладостный восторг».
Дождь полезен корням. И волосам, дождь полезен и волосам. Особенно только что появившимся прядям седины, «этим печальным вестникам». Говорят, лицу тоже полезен дождь, он не обжигает кожу. И не разъедает ее, как слезы. Я думаю об отце своего труда и подставляю голову струям дождя – пальцам любви. Какие неистовые порывы плоти сравнятся со сладостным восторгом, переполняющим душу?
Дождь успокаивает, дождь будоражит. Он уносит в небытие звуки и картины прошлого. Но пока они не померкнут в мире позади моих глаз, не померкнет голубизна второго цветения.
Зима
Мне суждено чужой казаться.
Дж. М. Хопкинс, стихотворение 69

Зима.
И вот на что похож мой сад. Развороченный и пустой. Промокший и жалкий. Цветы покинули его, как меня люди. Я работаю над четвертой частью хрестоматии и пишу добавления к программе, а до меня долетают стоны голых тополей на дамбе и по временам даже хриплый голос реки. Иногда я расстаюсь с волшебной пишущей машинкой, откладываю кисти и дохожу до моста, чтобы поговорить с ним о своих страданиях на языке слез и прислушаться к гулу потока внутри меня. Так сильно нуждается одинокая душа в слиянии с природой.
Но полное одиночество невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90