Вайвини, – обращаюсь я к своей коричневой тени, – принеси большую черную тетрадь, на которой нарисован Ихака, она в столе.
Я сужу о человеке по тому, как он держит в руках книгу. Мистер Аберкромби долго не произносит ни слова, его пальцы медлят, переворачивая страницы.
– Вы не станете отрицать, – неохотно говорит он в конце концов, – что с такой книгой довольно трудно работать.
– Со мной тоже.
– Наверное.
Я улыбаюсь, глядя на меня, несколько малышей тоже улыбаются, тогда я начинаю хохотать, и все семьдесят детей хохочут вместе со мной, мы хохочем как одержимые, пока щенок Тамати не сбегает от нас. Когда веселье стихает, я оглядываюсь на мистера Аберкромби – он сидит так близко от меня. Его лицо по-прежнему сурово и никак не гармонирует с праздничным настроением, которое он принес в класс, но в эту минуту я менее чем когда-либо готова пожертвовать праздничным настроением. Поэтому я отворачиваюсь от мистера Аберкромби и полагаюсь на настроение.
А мистер Аберкромби спокойно протягивает руку через два стола и берет книгу, которую читает Таме. Это один из пробных экземпляров моей хрестоматии, еще не доработанный, в матерчатом переплете. Буквы и картинки почти стерты сотней маленьких коричневых рук, которые спорят из-за этой книги, углы обтрепаны и загнулись, как собачьи уши.
– Я... я сначала использую знакомый материал, – объясняю я, – чтобы помочь им преодолеть пропасть между па и европейской школой. Они делают первые шаги по книгам, написанным про них самих, тогда у них рано пробуждается любовь к чтению. Потом они переходят к европейским учебникам. Вайвини, принеси вон ту большую белую тетрадь, на которой нарисован Ихака. Здесь пояснения к моей методике обучения чтению.
Мистер Аберкромби довольно долго просматривает мои заметки, я жду.
– Каким освеженным чувствуешь себя, – произносит он наконец ровным голосом, – когда встречаешь человека, способного мыслить.
На этот раз я не знаю, что ответить. Мне всегда было стыдно показывать инспекторам свои тетради и книги. Мистер Аберкромби не произносит больше ни слова. Он смотрит на большие изящные часы на своей большой изящной руке, потирает большое изящное лицо, будто пытается что-то вспомнить, улыбается Маленькому Братику, которого я все еще держу на руках, щелкает его по носу и уходит. Конец. Я спускаю малыша на пол и откидываюсь на спинку стула, мои ноги смотрят в противоположные стороны света, руки тоже, голова запрокинута, как у мертвеца.
– Простите, мисс Воронтозов!
Боже правый, он вернулся! Я подбираю руки и ноги.
– Рабочая тетрадь. Мы готовы сделать для вас исключение. Но я прошу вас не говорить об этом другим учителям. Вы понимаете, в каком положении окажется Министерство просвещения, если все учителя выйдут из повиновения.
И он снова уходит.
На этот раз я не испытываю такого блаженного чувства облегчения. Матаверо проверяет, уехала ли машина. Но я избавилась от этого проклятья учительской жизни. Правда, мистер Аберкромби ничего не сказал о моих маорийских книгах, впрочем, к этому я уже привыкла. Я снова беру на руки Маленького Братика и смотрю на него в упор, пока не вижу наконец, кто это. Тогда я улыбаюсь и говорю на маори:
– Не mea nui rawa atu ki te ako i aku tamariki... tamariki maori.
А потом по-своему:
– Посмотрите, какие коричневые-прекоричневые глаза у моего мальчика, какие у него длинные-предлинные ноги!
Он смеется, его сестра Вайвини, которая стоит рядом, не спуская с него глаз, тоже начинает смеяться, в мгновение ока смех подхватывают еще несколько малышей, как они всегда подхватывают песню или плач, прежде чем узнают, в чем дело, а вот – пожалуйста! – прекрасная картина: инспектор едва ушел, а учительница вместе с учениками надрывается от смеха, не испытывая ни малейших угрызений совести...
– Что он?..
– Что он вам?..
– Что он вам сказал?
– Он сказал...
– Он сказал, что...
– Он сказал, что я могу не составлять планы. Только просил не говорить об этом другим учителям. Я обещала не говорить. Вы оба, пожалуйста, тоже никому не говорите, хорошо? А тех, кому скажете, попросите, чтобы они тоже никому не говорили.
– По-моему, мистер Аберкромби необычайно любезный и приятный человек, – говорит директор.
– Я в этом не так убежден, – надменно роняет Поль.
– Я велела ему заправить рубашку.
Но мои книги не произвели на него никакого впечатления, напоминаю я себе, возвращаясь домой и поминутно спотыкаясь о пластины опавших листьев таллипотовых пальм. По-видимому, никто, кроме меня, еще не в состоянии понять, какое потрясение испытывает маленькое темнокожее существо, когда ему вручают стандартный европейский учебник. Столько лет ушло на поиски, столько потрачено усилий – не меньше, чем на составление программы художественного воспитания маори. Неужели книги тоже погибнут в огне? Что ж, пусть они умрут, пусть в мою семью, состоящую из одной женщины, тоже придет смерть. И тысячи маленьких маори будут бодрствовать над гробом.
Конечно, мои книги – это еще одна грубейшая ошибка. Ничего не скажешь, я делаю ошибки все успешнее и успешнее. Я стала крупным специалистом в этой области.
Еще одна чудовищная ошибка – вот что такое мои книги. Но когда я вечером выхожу в сад с чашкой кофе, отчаяние не терзает меня, вопреки ожиданию...
Я улыбаюсь. Не знаю чему – просто улыбаюсь. Правда, я должна сознаться, что в мире позади моих глаз появился новый образ: седовласый инспектор в сером костюме стоит на пороге нашего сборного домика, зловеще спрятав руки за спину; но ведь учитель, который вспоминает об инспекторе с улыбкой, нарушает профессиональную этику. К тому же я бросила работу над книгами, и это, упорно твержу я себе, по меньшей мере катастрофа, на самом деле непоправимая, а в сущности – полный крах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90