И все-таки коричневый отправил домой белого, и мне пора успокоиться.
Я высматриваю Севена на школьном дворе, где лежит иней, вон он – около грецкого ореха за нашим сборным домиком. У Севена поджарое тельце и резко удлиненное лицо с большими глазами, будто нарисованными детской рукой. Этот забияка похож, скорее, на печального неврастеника. Одежда висит на нем мешком, хотя ему покупают дорогие вещи; как все маленькие маори, он не умеет носить брюки, и они то и дело сползают, а его башмаки внушают ужас. Но он подходит ко мне по первому зову, что мне очень дорого, и, как только я встаю на одно колено, чтобы сравняться с ним ростом – на другом я держу Лотоса, – нас тут же обступают малыши.
– Скажи-ка, маленький Севен, это ты побил Мальчика?
– Нет.
– Точно! – возглашает хор.
«Точно» заменяет им «да».
– А чего он задавался, – защищается Севен.
– Он ему как даст, – добавляет Таме, – а потом еще, а потом еще, а потом еще.
– Врешь!
– Нет!
– Точно!
– Нет!
– Точно!
Я поднимаюсь и беру Севена за руку.
– Пойдем, малыш, – говорю я и веду его в класс, – Таме, ты тоже иди, а то Севену будет скучно.
Детям незачем сидеть в одиночестве и предаваться размышлениям. На самом деле им вообще незачем предаваться размышлениям. Эта радость от них не уйдет. И без того уже хватает печальных Анн, от которых некуда деться. Пока Севен в таком благодатном возрасте, нужно позаботиться о решении одной-единственной задачи, что я и стараюсь сделать. Время от времени я помогаю ему начать – принуждение и наказание здесь ни при чем. В мире позади моих глаз, в моем сознании, маячит вулкан с двумя кратерами: в одном клокочет созидательная энергия, в другом – разрушительная. Я ласково усаживаю маленького человечка за низкую парту рядом с Таме и вручаю обоим по дощечке с глиной.
Потом беру на руки желтый комочек, моего Лотоса, и вновь бросаюсь в водоворот приготовительного класса.
О чем я думала... что меня так огорчило, когда я вошла в класс? Совершенно не помню...
Опьянение...
Я пьянею от малышей, как от бренди. Опьянение алкоголем незаметно переходит в опьянение работой, в опьянение жизнью, бурлящей вокруг меня: у моих ног, у меня на руках, позади меня, передо мной. Текут минуты, и я растворяюсь в детях, я растворяюсь в каждом из них полнее, чем растворялась когда-нибудь в бренди.
А запах... на запах обращает внимание только Блидин Хат, ему явно нравится, как пахнет мое масло для волос.
Не каждому дано оценить мой короткий халат художницы с разлетающимися полами и юбку-дудочку: новенькая девочка Рити – видят бог, в четыре с половиной года ей еще не место в школе, не говоря уже о том, что у нас и без нее негде повернуться, – Рити почти все утро разглядывает мое одеяние. Она несколько часов ходит за мной по пятам, не спуская с меня глаз, и наконец подводит итог своим наблюдениям:
– Мисс Вонтопоп, у тебя видно нижнюю юбку.
– У меня стащила фартук.
Марк дергает меня за халат. Маленький белый Марк любит, чтобы нужная вещь была в нужном месте, в нужное время.
– Прекрасно.
Марк смотрит на меня в растерянности, и я встаю на колени, теперь мы одного роста.
– Я положил фартук в парту, – жалуется он, – а его там нет.
Коричневый Матаверо отвечает вместо меня. Тоненький маорийский мальчик с такой же тонкой душой, как у его дедушки, председателя школьного совета, и так же, как дедушку, Матаверо волнует проблема взаимоотношения рас.
– Ты сам сказал, – набрасывается он на Марка, перекрикивая шум в классе, – ты сам сказал, что в пятницу возьмешь фартук домой стирать. – Матаверо, как и его дедушка, замечает все, что делается вокруг. – Он у тебя дома! Мисс Воронтозов, он у него дома!
О, Матаверо в состоянии произнести мою фамилию...
– Нет, не дома!
Так, маори против пакеха? На чьей же я стороне? Матаверо захлопывает книжку, расталкивает детей, бежит на террасу и, конечно, возвращается с фартуком.
– Он даже не думал его искать, – кипит Матаверо, – фартук был у него в ранце!
Все маори воры, напоминаю я себе, так считают пакеха.
– Мисс Воронтозов, – белый Деннис хватает меня за халат, вынуждая встать на колени. – Кто-то украл мою тряпку, – говорит он с характерными жалобными нотками нервного мальчика, замученного родительской тиранией. Но как легко справляется его язык с моей фамилией!
– А я знаю, где она! – звенит голос Матаверо. – Она валяется около дохлой крысы.
У Матаверо большие красивые глаза и большая красивая голова на коротковатом туловище, которое поддерживают ноги-коротышки – точь-в-точь как у нашего председателя. Он вновь захлопывает книгу с покорностью взрослого человека.
Я перевожу взгляд с одного на другого. Деннис смотрит на меня затравленными глазами ребенка, которого мать начала бить слишком рано, на нем до отвращения чистая одежда мальчика из приличной семьи. Он не станет танцевать, как мои непокорные грязнули Тамати.
– Где же эта дохлая крыса? – спрашиваю я.
– Около норы, – отвечает Матаверо.
– А где нора?
Матаверо повышает голос, совсем как его нэнни, когда теряет самообладание, препираясь с Советом, который никак не соберется заняться ремонтом школы.
– Около двери в уборную, где же еще!
Я перевожу взгляд с коричневого на белого – на чьей же я стороне?
– Он бросил тряпку около уборной, – бушует маори. – Он тоже не хочет сам искать!
Матаверо говорит грамотнее многих пакеха и бросается в бой со всем пылом маорийского воина. Так и надо отстаивать права коричневой расы. Так и надо бороться с белым Советом за новое помещение.
– Я не бросал, – добросовестно лжет Деннис.
Все маори – воры, все воры – маори. Не об этом ли думают в Совете, когда обсуждают вопрос о нашей маорийской школе?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90