Я должна заставить себя выйти из дому без этого костыля, я должна спокойно пройти мимо дельфиниумов без этого костыля, мои ноги с распухшими венами должны дотащить меня до плотников и до сборного домика усилиями своих собственных мускулов. Если они на это способны.
Я снова иду по новой бетонированной дорожке в большую школу, чтобы пожелать удачи моему дорогому директору, а Перси четвертый раз подряд приходит в сборный домик, чтобы пожелать удачи мне.
– Почему, собственно, вы так панически боитесь инспекторов? – спрашивает он, пробираясь между песочницей и корытом к стулу возле пианино.
– А вы не боитесь?
– Мадам! Я уверен, что вы уже научились не принимать их всерьез.
– Я уже научилась ни в чем их не обвинять. Юджин научил меня не обвинять других в собственных несчастьях. Я нервничаю, потому что у меня вечно получается что-нибудь не так. Потому что я все время совершаю ошибки.
– Вы нервничаете потому, что ждете. Иначе в эту самую минуту вы бы преспокойно сидели в каком-нибудь другом классе и наслаждались бездельем, как я.
Перси покачивает ногой в модном ботинке.
– Да не в этом дело! Я понимаю, что не являюсь исключением, и жду, как все люди. Не в этом дело. Я нервничаю, потому что... потому что наделала кучу ошибок! Гору ошибок!
– Не обманывайте себя. Вы нервничаете, потому что надеетесь на одобрение и боитесь, а вдруг не одобрят. Только не говорите потом, что я не пытался вас предупредить. Вы заклеймены. Зарубите это на носу и смиритесь, тогда не будете зря портить себе кровь. Как бы вас ни обожал старший инспектор, это еще не значит, что в его власти одобрить вашу работу. Нужно смотреть фактам в лицо и рассчитывать только на себя.
Трудиться или погибнуть.
Трудиться? Погибнуть?
Утро пятницы, последний день учебного года.
– Как вы думаете, – спрашиваю я директора, сидя у него в классе перед началом занятий, – неужели они приедут сегодня? В последний день занятий, в дождь?
– Надеюсь, они все-таки дадут знать о своем приезде.
Я расстаюсь с ним и иду по бетонированной дорожке к сборному домику. Сегодня утром я не почистила туфли, моя кремовая кофточка испачкана краской и мелом. Надо было надеть халат. Сегодня я не взяла в руки программу, чтобы бросить на нее последний тревожный взгляд, и не включила утюг, чтобы через минуту его выключить. Я даже не пожелала директору удачи. Я еще сохранила способность ощущать ритм.
– Ну как, пахнет от меня чем-нибудь подозрительным? – спрашиваю я щеголя Перси, который расхаживает среди моих малышей, занятых подготовкой класса к занятиям.
– А от меня? – наносит он ответный удар. Несколько малышей, работая локтями, приближаются ко мне и выталкивают вперед новенькую девочку.
– Так как же, собрат, пахнет?
– Только какими-то странными духами, – с удовольствием отвечает он.
– У нее имя Кэтрин, – сообщают малыши.
– Ее зовут Динь-Динь.
– А иногда ее зовут Пуля.
– Ребята, они зовут ее Эй-Проснись!
Я понимаю с первого взгляда. Еще один представитель новой расы: белокожее создание, лишенное, как и я, защитной оболочки.
– Вы не хотите сегодня вечером выпить в городе чашку чая?
Перси приглашает меня; я слышу, не глухая.
– Я прощаю мистеру Аберкромби лишнюю неделю ожидания, – говорю я. – Я прощаю ему туфли, которые чистила четыре дня подряд, и кофточку, которую стирала среди недели. Я прощаю ему даже конец программы, который дописала из-под палки. Кто я такая, чтобы требовать естественного поведения от инспектора? Я, проповедница естественности? Я прощаю старшему инспектору все эти прегрешения, – продолжаю я. – Но не могу простить несостоявшейся глажки и больше никогда не надену эту кофточку.
– Не желаете ли поужинать со мной в городе сегодня вечером?
– На каком основании?
– На том основании, что я вас приглашаю.
– Не откажусь сытно поесть, собрат, спасибо.
– Не забудьте, кстати, что это мой прощальный вечер.
Еще один кочевник. Но этот по крайней мере кормит меня. И выводит в свет. И хвастается мной. И у него нет мечты, которой я должна прислуживать. Он платит, ничего не получая, а другие получают и не платят. Странное несоответствие... Не знаю, какой вариант я предпочитаю.
Трудись или погибни.
Как просто.
Появляется один какой-то инспектор, извиняется перед директором за остальных и исчезает. Дождь прошел. В моем распоряжении еще почти все утро и маленький кусочек осени. Не представляю, как я проживу хотя бы один день без школы...
...Тополя на дамбе расплескивают желтую краску, как дети, а иногда пурпурную. Когда мы с Рыжиком добираемся до дамбы с нашими семьюдесятью малышами и Хиневакой у пего па спине, мне становится немного легче. Малыши играют среди опавших листьев, а мне легче, потому что я больше не чувствую себя белой вороной. Всем своим существом я ощущаю, что во мне плодоносит что-то более важное, чем плоть. Пусть перед моим мысленным взором по-прежнему стоит голубоглазый мужчина наедине со своей мечтой и пистолетом, наедине с бесконечной ночью, я знаю, что тоже зачала весной, как все божьи создания, я тоже все лето носила в себе росток жизни и сейчас, здесь, среди опавших листьев и покрасневших ягод, незримо присутствуют мои почти законченные книги и зримо – приготовительный класс моей мечты. Хотя моя плоть безутешно горюет о несвершившемся, а душа оплакивает сына, погребенного на маленьком кладбище, чрево моего духа, подобно чреву любой твари, уже не так напряжено. В этом я по крайней мере не отличаюсь от других.
Малыши громко поют, гуляя по высокой дамбе, некоторые танцуют внизу под деревьями. Многие с азартом скатываются по склону и зарываются в кучи сухих листьев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90