На это она только расхохоталась, как безумная.
– Ну вот, сразу ясно, кто ты такой – камень! Но так мне и надо. Ведь я не поверила тете Коре, а она мне говорила: не выходи за него! Даже если бы он был набит брильянтами. И она мне говорила еще много чего. Про Англию… Про то, как дедушка поднимал стакан над графином и вспоминал всех своих ушедших навсегда друзей, которых ему не суждено увидеть, и слезы текли у него по щекам. Нет, это не имеет никакого отношения к Англии, о которой я знаю.
И она запела:
Рука над водой, нога над водой.
Пошли Бог Чарли покой…
Она пропела это хриплым голосом и снова поднесла к губам бутылку.
– Не надо, – сказал я, теряя прежнее спокойствие, схватил одной рукой ее запястье, а бутылку другой, но когда она вцепилась мне в руку зубами, я уронил бутылку. Комнату наводнил запах рома. Теперь меня стала разбирать злость, и она это увидела. Она схватила другую бутылку, отбила донышко об стену и стояла, сжимая в руках зазубренное орудие. В ее глазах появилось убийственное выражение.
– Только дотронься до меня. И ты сразу поймешь, так ли я труслива, как ты.
Затем она стала поносить меня, мои глаза, губы и все прочие части тела. Мне казалось, что я вижу дурной сон: большая пустая комната, освещаемая неровным пламенем свечей, растрепанная, с воспаленными глазами незнакомка – моя жена! – осыпает меня оскорблениями. Именно в этот кошмарный миг я услышал спокойный голос Кристофины.
– Замолчи и перестань плакать! Его слезами не проймешь. Я тебе уже говорила это. От слез никакого толка нет.
Антуанетта рухнула на софу и снова зарыдала. Кристофина взглянула на меня, и в ее маленьких глазках появилась печаль.
– Зачем вы это сделали? Почему вы не отправились с той никчемной девицей куда-нибудь в другое место? Она любит деньги так же горячо, как и вы. Вот почему вы сошлись. Свой своего узнает издалека.
Больше я не мог сносить происходящее и потому вышел на веранду и там сел.
Рука моя кровоточила и болела, я обмотал рану платком, но все равно не мог избавиться от ощущения, что вокруг все настроено против меня. Телескоп словно отпрянул от меня, говоря: «не касайся меня!». Деревья превратились в неприятелей, и их тени угрожающе двигались по веранде. Зеленая угроза. Я почувствовал ее сразу же, как только оказался в этих местах. Мне нечем было утешиться.
Я прислушался. Кристофина что-то тихо втолковывала Антуанетте. Та плакала. Затем закрылась дверь. Они вошли в спальню. Кто-то пел «Ма belle Kadit». А может, это была песня об одном дне и тысячелетии? Но что бы вокруг ни пели и ни говорили, это было направлено против меня. Я должен был защититься. Я тихо прошел по темной веранде и увидел, что Антуанетта лежит у себя на кровати. Неподвижно, как кукла. Да и когда она угрожала мне бутылкой, в ее движениях было что-то от марионетки. Я услышал какие-то слова на патуа, и кончик-узелок платка превратился в тень на стене, напоминавшую палец. Прислушиваясь, я вдруг начал ощущать сонливость. Мне стало холодно.
Я вернулся в большую освещенную свечами комнату, где по-прежнему крепко пахло ромом. Несмотря на это, я открыл комод и вынул еще одну бутылку. Когда вошла Кристофина, я как раз думал, не выпить ли последнюю на сегодня хорошую порцию рома и не лечь ли спать, предварительно крепко заперев дверь.
– Надеюсь, вы довольны, – сказала она. – Очень даже довольны. Только не надо говорить мне неправду. Я прекрасно знаю, что вы делали с той девицей. Не хуже вашего знаю. А может, и лучше. И не думайте, что вы меня можете напугать.
– Значит, она прибежала к вам и сказала, что я дурно с ней обращаюсь? Как это я сразу не догадался!
– Она ничего мне не сказала, – возразила Кристофина. – Ни единого слова. Старая история. Гордости нет ни у кого, только у вас! Дудки! У нее гордости больше вашего, и она не сказала мне ни слова. Но я увидела ее у своей двери с таким лицом, что сразу поняла: стряслась беда. Я поняла, что нельзя даром терять времени. Надо было что-то делать.
– Понимаю, понимаю. Но что же ты такое сделала, отчего она пришла в свое нынешнее состояние?
– Что я сделала? Слушайте, не надо выводить меня из себя. Я и так уже вне себя. Я сказала ей: doudou, если с тобой случилась беда, ты правильно сделала, что приехала ко мне. И я ее поцеловала. Тогда-то она и заплакала – не до того. Слишком долго она держала все в себе. Потому-то я дала ей выплакаться. Пусть поплачет, все легче будет. Когда она наплакалась, я дала ей чашку молока. Хорошо, что оно у меня было. Она не могла ни есть, ни говорить. Тогда я сказала: ложись, doudou, на кровать и поспи. А обо мне не беспокойся, я могу поспать и на полу. Она бы, конечно, сама по себе не заснула, но я сделала так, что к ней пришел сон. Вот что я такого сделала. А что сделали вы – это особый разговор, и за это вы еще заплатите. Когда они доводят себя до такого, сначала им надо дать выплакаться, а потом отоспаться. И не говорите мне, что тут нужен доктор. Я знаю больше любого доктора… Потом я раздела Антуанетту, чтобы она могла спокойно поспать, и увидела, что вы с ней грубо обходитесь. – Тут она весело расхохоталась и продолжила: – Но это все ерунда. Сущие пустяки. Вот когда в углу стоит мачете – длинный сверкающий нож, тут уж может произойти такое – не посмеешься… – Кристофина немного помолчала и затем снова заговорила: – Как-то ночью мне пришлось держать нос, чтобы он не отвалился. Не мой, а другой женщины. Муж ударил ее по лицу мачете. Я стала держать нос, а мальчика послала за доктором. Тот примчался, хоть и крепко спал: пришлось его будить. Но он проснулся, оделся и примчался. Он сразу же взялся пришивать нос. Когда нос был пришит, он сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47