Делать все, что душе угодно.
Когда мы покидали пределы усадьбы, то редко кого-либо встречали. Но если даже нам и попадались какие-то люди, они здоровались и проходили своей дорогой.
Мне стали нравиться обитатели этих гор: спокойные, сдержанные, молчаливые, лишенные любопытства – так мне по крайней мере тогда казалось, хоть их быстрые взгляды позволяли им узнать все, что их интересовало.
И только по ночам я вдруг начинал испытывать чувство опасности и делал все, чтобы его заглушить.
– С тобой ничего не случится, – говорил я, касаясь рукой лица Антуанетты. Ей это нравилось слышать. Но иногда, касаясь ее щеки, я обнаруживал слезы. Слезы – это пустяки. Слова – это и вовсе ничто. Но что же касается счастья, которое я приносил ей, это было гораздо хуже, чем ничего. Я не любил ее. Я жаждал ее, но это была не любовь. Я не испытывал к ней никакой нежности. Она была для меня совершенно чужим человеком, который думал и чувствовал вовсе не так, как я сам.
Однажды днем, увидев платье, которое она бросила на пол, я преисполнился неистовым желанием. Когда мои силы иссякли, я отвернулся от нее и уснул, так и не сказав ни слова, ни разу не приласкав ее. Я проснулся оттого, что она целовала меня. Осыпала легкими нежными поцелуями.
– Уже поздно, – сказала она с улыбкой. – Разреши, я тебя укрою чем-нибудь. Ветер с гор бывает очень холодным.
– А ты не замерзнешь сама?
– Я сейчас оденусь. Я надену сегодня то платье, которое тебе так нравится.
– Да, да, надень его.
На полу валялась одежда – и ее, и моя. Она преспокойно прошла по ней к шкафу, где висели ее туалеты.
– Пожалуй, я закажу себе еще одно такое же, – весело прощебетала Антуанетта. – Тебе будет приятно?
– Конечно.
Если она и была ребенком, то не глупым, но очень упрямым. Она часто расспрашивала меня об Англии, внимательно выслушивала ответы на свои вопросы, но я не сомневался, что мои слова не производили на нее особого впечатления. В ее сознании все уже сложилось окончательно и бесповоротно. Романтическая повесть, случайная, не запавшая в память реплика, набросок, картина, песня, мелодия вальса, – и образ принимал окончательную форму. Она твердо знала, что такое Англия и что такое Европа, не побывав ни там, ни там. Мои слова не могли переубедить ее – и вообще ничто на свете не было на это способно. Действительность могла сбивать ее с толку, пугать, причинять боль, но для нее это была в таком случае не действительность. Она объясняла это тем, что случилась ошибка, невезение, она неверно выбрала дорогу. Ее представления о мире не менялись.
Мои слова не оказывали на нее ровно никакого воздействия.
Умри же. Засни…
Это все, что я могу тебе дать… Уж не знаю, приходило ли ей когда-нибудь в голову, как близка была она от смерти. В ее, не моем, понимании этого слова. В таком месте, как Гранбуа, играть со смертью было опасно. В темноте. Желание. Ненависть. Жизнь и Смерть могли оказаться рядом. Совсем рядом.
– Тебе ничто не угрожает, – говорил я Антуанетте, а себе внушал: «Закрой глаза. Дай себе отдых».
Я лежал и слушал шум дождя, эту убаюкивающую музыку. Казалось, она будет играть вечно. Дождь, дождь, дождь… Убаюкай меня поскорей.
Но утром мало что напоминало об этих ночных дождях. И если одни цветы оказывались помяты и раздавлены, другие пахли еще слаще, воздух снова удивлял голубизной, искрящейся свежестью. Только глинистая тропинка под моим окном совсем раскисала. Маленькие лужицы сверкали на жарком солнце. Краснозем высыхает медленно.
– Вам его доставили сегодня рано утром, хозяин, – говорила Амелия. – Хильда, давай его сюда.
Хильда подала мне увесистый конверт, на котором каллиграфическим почерком был написан адрес. В углу была приписка: «Срочно».
«Наверно, кто-то из наших соседей-отшельников, – подумал я. – И наверное, письмо для Антуанетты». Но увидев, что возле ступенек веранды стоит Батист, я не стал открывать конверт, а сунул его в карман и забыл о его существовании.
Этим утром я вышел из дома позднее обычного. Но когда я наконец оделся и вышел, то долго сидел у водопада, прикрыв глаза, испытывая дремоту, умиротворение. Сунув руку в карман за часами, я вдруг натолкнулся на конверт, вынул его и распечатал письмо.
«Дорогой сэр!
Я долго думал, прежде чем взяться за перо, но все же правда, как мне кажется, нужнее, чем утешительный обман. Вот что я считаю своим долгом сообщить вам.
Вам, конечно, говорили, что ваша жена родом из семейства Косвеев, а мистер Мейсон ее отчим. Но вы, наверное, не знаете, что за люди были эти самые Косвеи! Злобные, противные рабовладельцы из поколения в поколение. На Ямайке их все терпеть не могут! И на этом прекрасном острове, где, я надеюсь, вы приятно и с пользой проведете немало времени, их тоже не больно жалуют. Но, разумеется, вам не следует огорчаться из-за этого. Впрочем, их злобность не самое худшее. В этом семействе живет безумие – и передается по наследству. Старый Косвей умер, предварительно сойдя с ума, как в свое время и его отец.
Вы, естественно, зададитесь вопросами – во-первых, какие у меня могут быть на этот счет доказательства, и во-вторых, почему я, собственно, сую нос в ваши дела. Отвечаю. Я брат вашей жены. Сводный брат – у нас один отец, но разные матери. Наш папаша был бессовестный человек, и из всех его побочных отпрысков я самый нищий и самый несчастный.
Моя мать умерла, когда я был еще совсем маленьким. Меня воспитывала крестная. Старик давал на меня кое-какие деньги, хотя вовсе не любил меня. Нет, старый дьявол не питал ко мне теплых чувств. Когда я подрос, то понял это и часто думал: «Ничего, ничего. Погодите, мой час еще настанет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47