Но наконец я оказал у того самого полуразрушенного дома под одичавшим апельсиновым деревом. Уткнув лицо в ладони, я заснул, а когда проснулся, было уже поздно, дул холодный ветер. Когда я встал, то быстро отыскал тропинку и пошел назад. Я научился обходить ползучие лианы и ни разу не споткнулся. Я прошел прямо к себе в комнату, и если мне встретился кто-то по пути, я их не заметил, и если они обращались ко мне с какими-то словами, я их не слышал.
На столе стоял кувшин с водой, стакан и какие-то коричневые пирожки с рыбой. Я выпил почти всю воду – меня страшно мучила жажда, – но до еды не дотронулся. Я сидел на кровати, ждал Амелию и знал, что именно она скажет: «Как мне вас жалко!»
Она появилась, бесшумно ступая босыми ногами.
– Сейчас я принесу вам чего-нибудь поесть, – сказала она.
Она принесла холодного цыпленка, хлеб, фрукты и бутылку вина. Я молча выпил один стакан, потом другой. Амелия нарезала хлеб, цыпленка, села рядом и стала кормить меня, как маленького. Ее рука, поддерживавшая мою голову, была теплой, но, когда я дотронулся до нее снаружи, она оказалась холодной. Я посмотрел на ее хорошенькое, ничего не выражавшее личико, выпрямился и оттолкнул тарелку. Тогда-то она и сказала:
– Как мне вас жалко!
– Я уже это слышал, Амелия. Неужели это единственная песня, какую ты знаешь?
В ее глазах сверкнули веселые искорки, но когда я рассмеялся, она пугливо зажала мне рот своей ладошкой. Я усадил ее рядом с собой, и мы оба рассмеялись. Именно это мне и запомнилось в той встрече. Амелия была такая естественная, такая веселая, что часть этой веселости передалась мне и я не чувствовал потом угрызений совести. И мне было совершенно все равно, что происходило за той тонкой перегородкой, которая разделяла наши с Антуанеттой комнаты.
Утром, разумеется, я испытывал иные чувства.
Новые осложнения. Это просто невозможно… И ее кожа оказалась темнее, а губы толще, чем мне раньше казалось. Она спала крепко и тихо, но когда открыла глаза, в них не было удивления. В них было веселье. Едва сдерживаемый смех. Я почувствовал какое-то спокойствие, умиротворение, но не радость, как она. Нет, радости не было. Как не было и желания касаться ее. Она это поняла, потому что быстро стала одеваться.
– Очень изящное платье, – похвалил я ее наряд, и она тотчас же стала показывать мне, какими разными способами можно его носить. Она расхаживала, то волоча шлейф по полу, то приподнимая так, что виднелась кружевная нижняя юбка, то задирая выше колена.
Я сказал ей, что покидаю остров, но перед отъездом хотел бы сделать ей подарок. Подарок был не маленький, но она приняла его, не сказав спасибо, не улыбнувшись. Когда я спросил, чем она собирается заниматься, Амелия ответила:
– Я давно знаю, что мне нужно, и знаю, что мне здесь этого не получить ни за какие коврижки.
– Ты такая хорошенькая, что можешь легко получить все, что захочешь.
– Да, – просто отозвалась Амелия, – но не здесь.
Она хотела поехать к сестре, которая была портнихой на Демераре. Но в Демераре она жить не собиралась. По ее словам, ее тянуло в Рио. Там много богатых людей.
– Ну и когда ты начнешь свое путешествие?
– Очень скоро.
Она сказала, что сядет на лодку в Резне и попросит рыбаков, чтобы они отвезли ее в порт.
Я рассмеялся и решил ее немного подразнить. Я сказал, что она убегает от старухи Кристофины.
Она ответила без тени улыбки:
– Я никому не желаю зла, но здесь не останусь. Я спросил ее, как она доберется до Резни.
– Обойдусь без лошади или мула, – отвечала Амелия. – У меня сильные ноги. Дойду как-нибудь.
Когда она уже уходила, я не смог сдержаться и спросил со смесью ликования и надежды:
– Ну что, Амелия, тебе по-прежнему меня жалко?
– Да, – ответила она. – Жалко. Но мне также жалко и ее.
Они тихо прикрыла дверь. Я лежал и прислушивался, пока не услышал то, что хотел услышать: цокот копыт. Моя жена покинула дом.
Я перевернулся на другой бок и заснул. Разбудил меня Батист, который принес кофе. Его лицо было мрачным.
– Кухарка уходит, – сообщил он.
– Почему?
Он пожал плечами и развел руками.
Я встал, выглянул из окна и увидел, как она выходит из кухни: крепкая рослая женщина. Она не говорила по-английски или по крайней мере делала вид, что не говорит и не понимает. Я забыл об этом, когда сказал Батисту:
– Я должен поговорить с ней. А что это за узел у нее на голове?
– Ее тюфяк, – сказал Батист. – Потом она вернется и заберет остальное. Нет смысла с ней говорить. Она не будет больше работать в этом доме.
Я усмехнулся и спросил:
– Ты тоже уходишь?
– Я остаюсь. Я управляющий.
Я обратил внимание, что он не говорил ни «сэр», ни «хозяин».
– А эта девочка, Хильда?
– Она сделает так, как скажу я. Она останется.
– Отлично, – отозвался я. – Тогда почему ты такой мрачный? Твоя хозяйка скоро вернется.
Он пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос на патуа, а потому я не смог понять, скорбит ли он по поводу моего поведения или расстраивается из-за того, что ему теперь придется выполнять больше работы.
Я велел ему повесить один из гамаков под кедрами, где и провел остаток дня.
Батист приносил мне еду, но не улыбался и говорил, только когда я его о чем-то спрашивал. Жена не возвращалась. И тем не менее я не чувствовал себя брошенным и одиноким. Меня вполне устраивали солнце, сон и холодная река. На третий день я написал осторожное письмо мистеру Фрейзеру.
Я написал, что размышляю над его книгой о духах и призраках, и вспомнил рассказанную им историю. Знает ли он, где сейчас живет та женщина, писал я. Не на Ямайке ли она?
Письмо отправилось с почтой, что бывала два раза в неделю, и, судя по всему, Фрейзер ответил сразу же, потому что еще несколько дней спустя я получил его письмо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47