– Зачем ты к ней ездила?
– Просила кое-что для меня сделать.
– И она сделала?
– Да.
Снова наступило долгое молчание.
– Ты хотела с ней посоветоваться, так?
Антуанетта не ответила.
– Что же она тебе сказала?
– Она сказала, что мне следует уехать. Мне необходимо тебя оставить.
– Она это сказала? – удивленно переспросил я.
– Да, она это сказала.
– Я хотел бы поступить в интересах нас обоих, – сказал я. – То, что ты мне рассказала, так странно, так не сочетается с тем, что я ожидал услышать. Возможно, Кристофина права. Тебе это не кажется? Кто знает, если на какое-то время ты уедешь отсюда – или, наоборот, я, как ты сочтешь разумным, – это принесет нам наибольшую пользу? – Затем я предложил резко: – Берта, ты спишь? Ты не заболела? Почему ты не отвечаешь? – Я встал, подошел к ней и взял в свои руки ее холодные ладони. – Мы что-то засиделись. Сейчас уже совсем поздно. Пора расходиться.
– Иди сам, – сказала она. – А я останусь в темноте, где мне самое место.
– Что за глупости! – воскликнул я, обнял ее, чтобы помочь подняться, поцеловал, но она отпрянула.
– Твои губы холоднее моих рук, – сказала она. Я попытался рассмеяться, но получилось это плохо. В спальне я затворил ставни.
– Спи, – сказал я. – Поговорим обо всем завтра.
– Да, конечно, – согласилась она. – А ты не зайдешь, не скажешь мне спокойной ночи?
– Разумеется, зайду, дорогая Берта.
– Сегодня я никакая не Берта…
– Именно сегодня, именно в эту ночь ты для меня и есть Берта.
– Как скажешь, – отозвалась она.
Когда я зашел к ней в комнату, то заметил, что пол усыпан белым порошком. Тут я впервые задал ей вопрос насчет порошка. Я спросил, что это такое. Она ответила: чтобы отпугнуть тараканов.
– Разве ты не обратил внимание, что в доме нет ни тараканов, ни сороконожек? – спросила она. – Если бы ты знал, какие это мерзкие создания! – Антуанетта зажгла все свечи, и комната наполнилась всевозможными тенями. Шесть свечей горело на туалетном столике и три на столике возле ее кровати. Освещение изменило ее до неузнаваемости. Я никогда не видел ее такой веселой, такой прекрасной. Она налила вино в два бокала и один протянула мне, но, клянусь, еще до того, как я отпил вина, мне захотелось уткнуться в ее волосы, как я раньше делал. Я сказал:
– Мы позволили призракам испортить нам настроение. Но зачем нам печалиться?
– Кристофина знает много о призраках, – ответила Антуанетта, – только она называет их иначе.
Ей не следовало делать со мной того, что она сделала. Готов поклясться, что она зря так поступила. Я помню, как она протянула мне бокал и улыбнулась. Помню также, как я сказал совершенно не своим голосом, что в комнате слишком светло. Помню еще, как я затушил свечи на столике у кровати. И это все, что сохранилось у меня в памяти о той ночи. Больше я не помню ничего.
Я проснулся в темноте. Мне снилось, что я заживо погребен. Я проснулся, но меня не отпускало ощущение, что я задыхаюсь. Что-то мешало мне дышать, и я отбросил это со рта – волосы, с тяжелым терпким запахом. Но дышать по-прежнему было трудно. Я закрыл глаза и некоторое время лежал неподвижно. Когда я снова открыл их, то увидел полусгоревшие свечи и вспомнил, где нахожусь. Дверь на веранду была открыта, и дул такой холодный ветер, что я понял: сейчас раннее утро, до рассвета. Мне было холодно, страшно холодно, я чувствовал себя отвратительно, у меня все болело. Я выбрался из кровати, не глядя на нее, шатаясь прошел в мою комнату, посмотрел на себя в зеркало и в ужасе отшатнулся. Я думал, что меня сейчас вырвет. Но рвоты не было, были только болезненные спазмы.
Я подумал, что меня отравили. Но эта мысль билась в мозгу тупо, так ребенок пытается сложить буквы в слово, которое не в состоянии прочитать, а прочитав – понять. Я не мог стоять, слишком уж у меня кружилась голова, а потому я рухнул на кровать, глядя на одеяло, которое было странного желтоватого цвета. Посмотрев на него, я наконец смог встать и подойти к окну. Наконец меня стошнило. Казалось, это длилось несколько часов. Я выпрямлялся, прислонялся к стене, вытирал лицо, потом снова начинались спазмы и тошнота со рвотой. Когда все кончилось, я упал на кровать и не мог от слабости пошевелиться.
Мне хотелось только одного: лежать и не вставать, но все-таки я заставил себя подняться. Это стоило мне неимоверных усилий. Я испытывал слабость и головокружение, но тошнота и боли оставили меня. Я надел халат, умыл лицо и открыл дверь в ее комнату.
В холодном утреннем свете я видел грустные контуры ее рта, складку между густых бровей – такую глубокую, словно ее прочертил нож. Под моим взглядом Антуанетта зашевелилась и выбросила из-под одеяла руку. Да, холодно размышлял я, все очень красиво, тонкое запястье, приятно округлое предплечье, полный локоток, изгиб плеча… Все на месте, все безупречно. Я глядел на нее с ненавистью, и вдруг лицо ее разгладилось и мне показалось, что по нему пробежала тень улыбки. Что это: игра света? Наверное. Что же еще?
Она может проснуться в любой момент, напомнил я себе. Надо торопиться. На полу валялась ее разорванная рубашка. Я аккуратно накрыл ее простыней, словно покойницу. Один из бокалов был пуст – она выпила свое вино до дна. В моем, стоявшем на туалетном столике, еще оставалось вино. Я окунул в него палец, лизнул. Горько. Не глядя на нее, я со стаканом в руках вышел на веранду. Там я встретил Хильду с метлой в руке. Я прижал палец к губам, она посмотрела на меня широко открытыми глазами, затем тоже прижала палец к губам.
Я быстро оделся, вышел из дома и побежал.
Плохо помню, что я делал в тот день, куда бежал, как падал, где лежал в изнеможении и плакал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47