– Той ночью, как сейчас помню, стояла страшная духота. Окно было закрыто, но я попросила Кристофину открыть его, потому что по ночам бывает ветер с гор. С острова, так сказать, не с моря. Было так душно, что ночная рубашка просто липла к телу, но все-таки я заснула. А потом вдруг проснулась и увидела, что на подоконнике сидят две крысы, огромные, словно кошки, и таращатся на меня.
– Неудивительно, что ты испугалась, – заметил я.
– Но я как раз совершенно не испугалась. Это и было самое странное. Я смотрела на них, а они сидели неподвижно. В зеркале напротив я видела себя в белой ночной рубашке с оборками у ворота. Я смотрю на крыс, а те на меня.
– Так, и что же случилось дальше?
– Я повернулась на другой бок, накрылась простыней и тотчас же уснула.
– И это вся история?
– Нет, вскоре я опять проснулась, как и тогда, до этого. Крыс уже не было, но я вдруг испугалась. Я быстро выбралась из кровати, вышла на веранду и легла в гамак. Вот в этот. – Антуанетта показала на гамак, прикрепленный веревками к столбам. – В ту ночь было полнолуние, и я долго сидела и смотрела. На небе не было ни облачка, и луна сияла вовсю. Когда я рассказала Кристофине об этом наутро, она очень рассердилась и сказала, что в полнолуние нельзя спать при лунном свете.
– А ты ей рассказала про крыс?
– Нет, до сих пор я никому про них не говорила, но все равно не могу о них забыть.
Я хотел сказать что-то ободряющее, но цветы у реки благоухали слишком сильно, и я почувствовал, как у меня кружится голова.
– Ты тоже думаешь, что я напрасно спала так долго при луне? – осведомилась Антуанетта.
Она сложила губы в улыбку, но глаза у нее были такие грустные и отсутствующие, что я обнял ее и, баюкая, как ребенка, стал напевать. Это была старая-престарая песня, которую, мне казалось, я уже успел забыть.
Сияет луна в ночных небесах,
И Робин резвится в притихших лесах.
Когда же луна перестанет сиять,
Робину настанет пора умирать…
И Антуанетта пропела последнюю строчку:
Робину настанет пора умирать…
Теперь в доме никого не было, и в комнате, которая еще недавно была так ярко освещена, горело лишь две свечи. В комнате Антуанетты тоже было темно. Лишь у кровати горела свеча с колпаком, а другая на туалетном столике. На круглом столике стояла бутылка вина. Было уже совсем поздно, когда я налил два бокала и предложил Антуанетте выпить за наше счастье, за нашу любовь и день без конца, который начнется завтра. Я был тогда молод. Мои юные годы оказались недолгими.
Утром я проснулся в каком-то желто-зеленом свете. У меня возникло неловкое чувство, что за мной кто-то наблюдает. Антуанетта, похоже, проснулась гораздо раньше. Волосы ее были заплетены в косы, и она надела свежую рубашку. Я повернулся к ней и заключил в объятия. Я собирался было снова расплести ей косы, но тут в дверь тихо, застенчиво постучали.
– Я уже дважды отсылала Кристофину, – сказала на это Антуанетта. – Вообще-то здесь все встают рано. Утро тут – лучшее время… Можно! – крикнула она, и в комнату вошла Кристофина с подносом, на котором стоял наш кофе. Она была одета по-праздничному и выглядела внушительно. Шлейф ее цветастого платья волочился по полу, издавая шуршащие звуки, а желтый шелковый тюрбан был повязан весьма затейливо.
Длинные тяжелые золотые серьги оттягивали книзу мочки ее ушей. Она улыбнулась, пожелала нам доброго утра и поставила на стол поднос с кофе, пирожками из маниоки и повидлом из гуавы. Я выбрался из постели и пошел в свою комнату одеться. Там я выглянул из окна: небо, как мне показалось, было гораздо бледнее, чем следовало бы, но пока я его разглядывал, мне показалось, что оно успело потемнеть. К полудню, я знал, оно станет золотистого, а позже и вовсе медного цвета. Сейчас была приятная свежесть и воздух сам казался голубым. Наконец я оторвался от созерцания неба и пейзажа и вернулся в спальню, где по-прежнему царил полумрак. Антуанетта полулежала на подушках, прикрыв глаза. Когда я вошел, она открыла их и улыбнулась мне. Над ней склонилась черная женщина, которая, увидев меня, сказала:
– Попробуйте этой бычьей крови, хозяин.
Кофе, который она подала мне, был действительно превосходным. Пальцы рук у нее были длинные и изящные.
– Это вам не лошадиная моча, которую пьют английские мадамы, – сказала она. – Пьют, пьют, пьют эту желтую мочу и чешут, чешут, чешут свои языки. – Она пошла к двери, шурша платьем, а потом обернулась: – Я пришлю девочку убрать то, во что вы превратили красный жасмин. А то набегут тараканы. Старайтесь не наступать на цветки, молодой хозяин, – добавила она и выскользнула за дверь.
– Кофе она варит прекрасный, но язык у нее чудовищный, и, кроме того, она почему-то не поднимает шлейф платья. Если так разгуливать по дому и по двору, оно же жутко запачкается.
– Когда они ходят, не поднимая шлейф, это означает, что они тебя уважают. И еще они так ходят по праздникам и к церковной службе.
– А сегодня разве праздник?
– Она хочет, чтобы сегодня был праздник.
– Так или иначе, это не очень опрятный обычай.
– Ну что ты! Ты просто не знаешь здешние нравы. Они не боятся запачкать платье и дают этим понять, что оно у них не единственное. Неужели тебе не нравится Кристофина?
– Она, несомненно, весьма достойная особа. Но я не могу сказать, что в восторге от того, как она выражается.
– Это ни о чем не говорит, – возразила Антуанетта.
– И у нее вид ленивицы. Она слоняется по дому без дела.
– И снова ты ошибаешься. Это со стороны она кажется медлительной. Но она не делает лишних движений, не суетится и в конце концов делает все очень быстро.
Я выпил еще одну чашку бычьей крови.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47