Все чудился ему почему-то скворешник, что стоит привязан
к черемухе, перед домом. Во все последующие годы, когда думал о родном
селе, скворешник этот, крохотный домок весны, первым вставал в Семеновой
памяти.
Не знали братья, что не вернутся в село в прежнем своем виде. Не зна-
ли, какие ждут их в городе небывалости. Дома - в каждом деревенской ко-
локоленке укрыться впору. Машины - пожирательницы угля, извергающие с
гамом и грохотом вещь из себя. Люди - хлопотливое, толкотливое племя,
ищущее предела вещам, спешащее надумать больше, чтоб туже людям же на
земле стало жить. Не знали и потому не плакали.

III. Зарядье.

В Мокром переулке - потому что у Москвы-реки у самой - на углу
большого Щукина желторозовый дом стоит о четырех длинных ярусах. Давно,
- тому сто лет, и кирпичи и люди крупней были, - сшит был каменный дом
этот казенным покроем, без улыбки и тех, кто строил, и тех, кому жить в
нем. Был он с теченьем времени заботливо прошиваем железными нитками ба-
лок и скреп, но все напрасно. Был и без того дом тот в дряхлости своей
столетней крепок, как старый николаевский солдат.
Правым боком каменного своего тулова чуть всего Щукина не перегоро-
дил. Левым - подпирает тощую, древнюю церквушку, осеняющую Мокрый. Не
дает ей упасть и рассыпаться в легкий ладанный пепелок. "Обопрись, мать,
на мою каменную грудь. Крепкая, выдержит" - такое, кажется, говорит ста-
рый сей солдат притихшей старушке, напуганной гомоном возрастающей жиз-
ни.
Жизнь здесь течет крутая и суровая. В безвыходных каменных щелях дома
в обрез набилось разного народа, всех видов и ремесел: копеечное бессло-
весное племя, мелкая муравьиная родня. Окна в дому крохотные, цепко дер-
жат тепло. Голуби живут в навесах, прыгают оравами воробьи. Городские
шумы и трески не заходят сюда, зарядцы уважают чистоту тишины. Глухо и
торжественно, как под водами большой реки. Только голубей семейственная
воркотня, только повизгивающий плач шарманки, только вечерний благовест.
Тихо и снежно. Жизнь здесь похожа на медленное колесо, но все спицы по-
рознь.
По второму ярусу каменного сего солдата протянулось синим пояском же-
лезное уведомление: помещается тут трактир и постоялый двор и меблиро-
ванные комнаты. Названье всему заведенью чохом - "Венеция", а принадле-
жит Секретову Петру.
Нетронутой, несуесловной стариной овеян Секретовский дом. На обширном
здесь проходном дворе рядами выстроились извозчичьи сани. Лошади фыркают
и грызут овес. Теплый навоз дымится на снегу. Голубиные стаи, целые об-
лака голубей, лениво вздымаются и снова оседают вкруг лошадиных кормух.
Голубь здесь смирный, доверчивый, с руки берет. Голоса - гулки: железа
много. Железные ведут на крыши лестницы, железные караулят у внутренних
складов двери, железные галлерейки и стропила, переплетаясь, вьются по
стенам. Обсижена голубем и усыпана снежком вся та железная паутина.
С фасада смотреть - пониже Секретовского второе висит железное уве-
домление, - на краях его золоченый крендель, синее казанское мыло, белая
сахарная голова. "Бакалейная торговля Быхалова" - здесь теперь Савельевы
ребятки. Помещенье это сырое и темное, как в сапоге здесь: потолки висят
тяжко, гнетут потолки, потому что весь дом на нижнем этаже, как на сапо-
гах, стоит. Разделены сапоги длинными сквозными воротами: проходит в них
ветер, едет извозчик, и обоим не тесно.
Глядят Секретовские окна весело: "слава-те, не гробами торгуем!". Бы-
халовские окна исподлобья глядят. Зимами, как ныне, уныло мерзнут на них
уксусов мрачные бутылки и сухой горчицы скоробленные коробки. Летами
мякнут от жары алые ломти арбуза, кучи перезрелых огурцов, горки румя-
ных, как девки, яблок. Целые стаи устремляются тогда к ним: жирных лени-
вых мух и тощих зарядских ребят. Тогда и запах в Зарядьи сменяется на
арбузный...
А запахов здесь много, с них бы и нужно начинать. То пальнет в прохо-
жего кожей из раскрытого склада, - запах шуршащий, приятный, бодрый. То
шарахнет в прохожего крепким русским кухонным настоем из харчевенки,
притулившейся Быхалову наискосок. То обдаст его, заметавшегося, как по-
моями, из Дудинского подвального окошка, а Дудин - скорняк. А уже за уг-
лами сторожат его сотни других прытких запахов. Тонконосым в Зарядье
лучше и не ходить.
Зарядская суетня - с рассвета. В семь, едва утро, вскакивает Сеня с
дощатой койки и бежит отпирать. Холодно и дрожко, а сонные глаза еще
трудней отмыкаются, чем тяжелые, забухшие инеем замки. Покуда бежит Паш-
ка в трактир за кипятком для чая, сам Быхалов, Зосим Васильевич, выходит
за дверь, на улицу, хрустящую под шагами редких прохожих. Он, обнажая
лысину от стеганого ватного картуза, сурово крестится на три стороны,
обступающие его бакалею. В одной стороне, направо, розовеет в заре ста-
рое золото кремлевских маковок. В другой - за проломом Китайских ворот -
стоит неизвестного назначения глухой дом: тридцать восемь лет верится
Быхалову - за этим домом восток. В третьей стороне пустует незастроенное
место. Стоял здесь дрянненький, да подсох в жару, да подмок в осень, да
мышки его подгрызли, да из трубы однажды залило, - остатки пожар догрыз.
Виден здесь спокойному оку Быхалова огромный клок зимнего неба.
Из тесноты и житейской маяты любо глядеть зарядцу в хрусткое, зимнее
небо декабря. В нем синие и розовые ленты, словно в Брыкинской галанте-
рее, бегут и ширятся слепительными дугами. Их моет морозное солнце, то-
порщит снежный ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18