- Ну... рассказывай, - вздыхает Быхалов. - Мне-то про себя рассказы-
вать нечего... Вот мать без тебя скувыркнулась. Ты б ей хоть письмецо
написал из тюрьмы-то, она тебя жалела.
- Я знаю, - неясно вторит Петр.
- То-то, знаешь. Плохо небось в тюрьме-то?
- Да как сказать?.. Неважно. Измотался весь, - глухо говорит Петр. -
В последние дни на рассветах все людей у нас увозили. - Сеня прислушива-
ется и осторожней плещет кипятком. - Часов около трех придут... - одно-
образно тянет Петр, - ...уводят. А он и крикнет на всю тюрьму: прощай,
товарищи! Тут уж и начинается. Окна бьют, двери колотят... У нас, в Та-
ганке, тюрьма очень гулкая...
- Что ж, на выпуск, значит, увозили? - ворчливо спрашивает Быха-
лов-отец, соскабливая ногтем тонкую корочку обеденной грязи со стола.
- Не на выпуск, папаша, а на повешенье, - спокойно говорит Петр и по-
вертывает голову к окну.
Сенино лицо строго и бледно, сразу осунулось. Проскакивает воспоми-
нанье: там, в деревне, в Бабашихином лесу, молодые ребята суку вешали.
Она долго царапала лапами воздух, вся подгибаясь вверх. Сеня стоял тогда
в стороне от общего веселья и лицом повторял все ее напрасные движенья.
- У нас вот тоже собаку вешали... - робко начинает он, глотая
обильную слюну.
- Хватит!! - Быхалов ударяет ладонью по столу, весь красный. - Эти
побаски ты у меня в квартире оставь. Тут тебе хвастаться нечем! Ты мать
свою съел и меня съесть хочешь? А я не дамся... не дамся, братец!
- Да ведь я и не хвастаюсь, - уныло усмехается Петр, в какой-то
страшной судороге разглаживая себе лицо. - Чем тут хвастаться?.. Разве
только тем, что двух моих... лучших... тово, нет больше.
- Сенька, заваривай чай! - Быхалов.
Заваривают густо. Шуршит в Петровых руках бумажка развертываемой ка-
рамельки. Маятник стучит. За окном какой-то шум. Отпирает Сеня. В раск-
рытую дверь городовик проталкивает Пашку багровой ладонью в плечо. Паш-
кино лицо неподвижно и серо, но он особенно тяжко приседает на хромую
ногу. Руки свои, перебинтованные в ладонях, тяжелые и белые, прячет Паш-
ка за спиной.
- Паша, что с тобой?.. - испуганным полушопотом спрашивает Сеня.
- Руки обморозил вот... - отвечает холодно Пашка.
- Малец врет! - четко возглашает городовик. Часто вскидывая руку к
овчинной тулье, он докладывает. - Вез малец две бутыли уксусной кислоты,
вез и вез, под горку. А тут подвернулись похороны. Загляделся. Сани оп-
рокинулись на тумбу. Упал и сам он, руками в разбитое стекло. И так ис-
пугался малец ваш, что хозяйское добро погибнет, - докладывал подробно
городовик и, свидетельствуя степень мальцова испуга, ставил перстом точ-
ку на стриженную голову Пашки, - ...что прямо вот порезанными руками,
без варежек, как был, сунулся в уксусную лужу. Перелить, вишь, хотел
хоть горстку в отбитое днище - осклабился поощрительно городовик... - И
только, как увидел кровь на руках, тут и закричал. Известно, нельзя че-
ловеку собственную кровь видать. Чужую - ничего, а свою - утруднительно,
- так докончил городовик, поискал - куда отплюнуться, не нашел, на пол
не решился и проглотил.
Хозяин медленно пошел к Пашке, не сводя взгляда с его рогообразного
вихра. Пашка щурился и пятился к стене. На полпути Быхалов остановился.
- Спать иди, - броском сказал он. Губы его были презрительно поджаты.
Потом Зосим Васильич снял пиджак и полез на свою высокую кровать. Он
вытянулся, наморщил лоб и вздохнул. И в будни не уставал так Зосим Ва-
сильич.

VI. Пашка Рахлеев уходит в жизнь.

Быхаловские окна не раскрывались ни разу за все тридцать восемь лет.
А как украли шубу у покойницы, вделал в окна железные плетенки Быхалов.
Сквозь них и тончайшей солнечной струйке было не пробраться, вору же ни
во век.
За таким надежным укрытием от солнечных ветерков, обитали в плесенном
кругу Быхаловских стен многообразные запахи: каждому своя щель, свой
час. Запахи - плотные, медленные, как откормленные зарядские коты, -
старые жильцы, живут семейственно, не утесняя друг друга. Утрами струит-
ся по полу душный запашок сопревающего картофля, и острым холодком пере-
бегает дорогу к носу керосин. Обеденного пришельца обдаст сверх того го-
рячим дыханием кислого ржаного хлеба. А досидит пришлец до вечера, по-
ласкает его внезапный и непонятный аромат: как бы женская толстая голая
рука просунется незримо к носу и погладит нос. Это из-под кровати, - це-
лая кипа там цветных дешевых мыл. И между ними, четырьмя, ворочается
главный хозяин - гниловатый привкус мокрой соли и отсыревших, крашеных
масляной зеленью стен.
Огромная печь разгородила надвое темную Быхаловскую щель. В правой
половине притулилась приножьем к печке, спрятана за ситцевой занавеской
хозяйская кровать. У стены стол, над столом поясной Никола. Сумрачно
смотрит он из-за обсиженного мухами стекла на чадную перед собой лампа-
ду. Тридцать восемь лет назад и моложе и веселей был, всякому своя ста-
рость; тогда не обманывали еще угодников керосиновыми смесями. А за кио-
том торчит высохшая вербочка. Облетели барашки, и уже не весенняя бла-
гостынька с веселой, шустрой речки, а розга-розгой, недоумков стегать.
Правая половина - молодцовская. В сыром углу, у выхода в лавку сбиты
из старых ящиков коечки для Савельевых ребят. Легкие сны, приятные не
зарождаются в таких углах. Карасьев, зарядский красавец, имел свое оби-
тание на полатях, где и теплей и благодатней. Сюда пробирались порой на
сочное ярославское тело отощавшие на сухожильном Зосиме Васильиче клопы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18