Затем внезапно
она задышала часто, выдыхая одно и то же слово: "Нет, нет, нет".
Кроуфорд что-то говорил, но Хитер не могла заставить себя слушать
его, как будто то, что случилось с Джеком на самом деле, не случится, если
она откажется слушать жуткие факты, обращенные в слова.
Кто-то постучал в заднюю дверь.
Она обернулась, посмотрела. Через окно в двери она разглядела мужчину
в промокшей от дождя форме. Луи Сильвермен, другой полицейский из отдела
Джека, хороший друг уже восемь, девять лет, а может быть, дольше: у него
было живое лицо и буйная рыжая шевелюра. Он был другом и потому пришел к
задней двери, вместо того чтобы стучаться в переднюю. Не так официально,
не так дьявольски холодно и ужасно, - о Боже, просто друг у задней двери с
какими-то новостями!
Луи позвал ее. Имя, заглушенное стеклом. Он так печально его
произнес.
- Подождите, подождите, - сказала она Лайлу Кроуфорду, отняла трубку
от уха, и прижала ее к груди.
Она закрыла глаза тоже, так, чтобы не видеть лица бедного Луи,
прижатого к стеклу двери. Такое грустное лицо, мокрое и серое. Он тоже
любил Джека, бедный Луи.
Она закусила нижнюю губу, зажмурилась сильнее и прижала трубку обеими
руками к груди в попытке найти в себе силы, и молясь о том, чтобы ей
хватило их.
Она услышала скрежет ключа в замке задней двери: Луи знал, где на
крыльце они прячут запасной.
Дверь отворилась. Он вошел внутрь, и вместе с ним звук усиливающегося
дождя.
- Хитер!.. - начал он.
Звуки дождя. Холодный, безжалостный звук дождя.

4
Монтанское утро было высокое и голубое, проколотое горами, чьи пики
белели, как одежды ангелов, украшенные лесной зеленью и мягкими складами
лугов в долине, все еще спящих под зимним покрывалом. Воздух был чист и
так ясен, что казалось возможным разглядеть все вплоть до Китая, если бы
земля не была круглой.
Эдуардо Фернандес стоял на переднем крыльце своего ранчо, глядя за
покатое, покрытое снегом поле, на лес в ста ярдах к востоку. Сосны
Ламберта и желтые сосны сбились тесной толпой и отбрасывали чернильные
четкие тени на землю, как будто ночь никогда полностью не покидала их
игольчатые ветки, даже с восходом яркого солнца в безоблачный день.
Молчание было глубоким. Эдуардо жил один, и его ближайший сосед
находился в двух милях. Ветер все еще дремал, и ничто не двигалось на
обширной панораме, исключая двух птиц на охоте - ястребы, вероятно, -
беззвучно кружащихся высоко над головой.
Почти в час, когда ночь обычно погружает все в ровное молчание,
Эдуардо был разбужен странным звуком. Чем дольше слушал, тем более
необычным он ему казался. Когда старик слез с кровати, чтобы отыскать его
источник, то с удивлением понял, что боится. После семи десятилетий
тревог, которые принесла ему жизнь, достигнув душевного покоя и смирившись
с неизбежностью смерти, он уже давно ничего не боялся. Поэтому и
занервничал, когда прошлой ночью ощутил бешеное сердцебиение и посасывание
в желудке, явно вызванные страхом перед странным звуком.
В отличие от других семидесятилетних людей, Эдуардо редко испытывал
сложности по достижению праведного сна в полных восемь часов. Его день был
полон физическим трудом, а вечера - утешающим удовольствием от хорошей
книги. Сдержанные привычки и умеренность оставили его энергичным и в
старости, без волнующего сожаления, вполне ею довольным. Одиночество было
единственным его проклятьем с тех пор, как три года назад умерла
Маргарита. Этим объяснялись редкие случаи пробуждения в середине ночи:
грезы о потерянной жене вырывали его из сна.
Звук не то чтобы был громким, но всепроникающим. Тихий шум, который
набегал, как череда волн, бьющихся о берег. Кроме этого шума, полутоном
звучала почти подсознательная, дрожащая, пугающая электрическая вибрация.
Он не только слышал ее, но ощущал телом - дрожали его зубы, его кости.
Стекло окна гудело. Когда он приложил руку к стене, то мог поклясться, что
чувствует, как волны звука вздымаются, протекают через дом, как будто
медленно бьется сердце под штукатуркой.
Эта пульсация сопровождалась давлением, ему казалось, что он слышит,
как кто-то или что-то ритмично нажимает на преграду, пытаясь пробиться
прочь из некой тюрьмы или через барьер.
Но кто?
Или что?
Наконец он сполз с кровати, натянул брюки и туфли и дошел до крыльца,
откуда и увидел свет в лесу. Нет, нужно быть честным с самим собой. Это
был не просто свет в лесу, не обычный свет.
Он не был суеверен. Даже в молодости гордился своей
уравновешенностью, здравым смыслом и несентиментальным восприятием
реальной жизни. Писатели, чьи книги его занимали, обладали четким, простым
стилем и не были склонны к фантазиям. С холодным ясным виденьем они
описывали мир, какой он есть, а не такой, каким он мог бы стать. Это были
Хемингуэй, Рэймонд Карвер, Форд Мэддокс Форд.
В лесном феномене низины не было ничего такого, что его любимые
писатели - все, как один, реалисты - могли бы включить в свои романы. Свет
исходил не от чего-то в лесу, что очерчивало бы контуры сосен. Нет, он
исходил от самых сосен - красочный янтарный блеск, который, казалось,
объявился внутри коры, внутри веток. Казалось, корни деревьев всосали воду
из подземного бассейна, зараженного радием в большей степени, чем краска,
которой когда-то был покрыт циферблат его часов, что позволяло им
показывать время в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19