- А
я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли - мне
шести не было. Нефть качали в Африке!
Зазвонили колокола.
- К молитве, - пояснил Сергей.
- Иди, - отозвалась Нинка.
- Нет! Я буду тебе исповедоваться, - и, схватив за руку, монах пов-
лек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
- Не надо! - пыталась вырваться Нинка. - Не надо туда! Вообще - не
надо!
- Почему не надо? - задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным
из-под рясы ключом. - Почему не надо?! Мы ж - исповедоваться!.. - и поч-
ти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
Нинка притихла, шепнула в ужасе:
- А если войдет кто?
- До утра - вряд ли. А и войдет - что с того?..
Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонато-
рами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей
зажигал свечу.
- Ой, что это?! - Нинка наткнулась на дерево и поняла вдруг сама: -
Покойница.
- Ну и ладно, - отвел ее от гроба Сергей. - Что ж, что покойница? Ты
что, мертвых боишься? - и усадил на ковер, на ступени какие-то, сам
опустился рядом.
Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
- Ну, - вымолвила Нинка наконец.
- Что? - не сразу отозвался Сергей.
- Ты ж хотел исповедоваться.
Сергей сдавленно хмыкнул - Нинке почудилась, что зарыдал, но нет:
засмеялся.
- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
- Как я могу тебе исповедоваться, - буквально захлебывался монах от
хохота, - когда ты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
- Нет! - закричала Нинка. - Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай
меня! Не трогай!
- Ну почему, почему? - бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее
одеждах.
- Здесь церковь! Ты себе не простишь!
- Я себе уже столько простил!
Беда была в том, что, хоть она точно знала, что нельзя, Нинке тоже
хотелось - поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недос-
таточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху
его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, на которые синхронно
подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгореть!
Они лежали, обессиленные, опустошенные, а эхо, казалось, еще повторя-
ло нечеловеческие крики, а свечка, догорая, выхватывала предсмертно из
темноты суровый лик.
- Не бойся, - обреченно произнес монах, когда пламя погасло совсем. -
Я не буду плакать. Не буду кричать на тебя. Просто я ничего не знал о
человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас,
ладно? Зажечь тебе свет?
- Не стоит, - отозвалась Нинка. - Я привыкла, я уже вижу, - и встала;
неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. - Мы что, не
встретимся больше?
- Я напишу тебе. На Главпочтамт, ладно?
- Ладно.
- Извини!
- Бог простит, - незнамо откуда подхваченное, изверглось из Нинки.
Она отложила засов, вышла на улицу, постояла, стараясь не заплакать.
Вернулась вдруг к собору, распахнула дверцу, крикнула в гулкую темноту:
- Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! - и побежала прочь.
Всю следующую неделю Нинка мучилась, страдала, переживала примерно
так:
!паранойяльно накручивая на наманикюренный пальчик дешевую цепочку с
дешевым крестиком, читала Евангелие, отрываясь от него время от времени
то ли для осмысления, то ли для мечтаний!
!назюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как та
гадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что она не пи-
ковая дама, а вовсе даже бубновая!
!выходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монаш-
ка!
!бегала даже на Главпочтамт, становилась в очередь к окошку под лите-
рою "Н", спрашивала, нет ли письма просто на Нину!
!сама тоже, черновики марая, писала монаху письмо и ограничилась в
конце концов простой открыткою с одним своим адресом!
!лежа в постели, вертела в руках монахов перстень и вдруг, разозлясь,
швырнула его о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправа в
другую, и зарыдала в подушку!
!а назавтра ползала-искала, сдавала в починку, -
все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про
которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в
наплыв, - пока, наконец, снова не оказалась у монастырской проходной!
Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клей-
кой свежести. Монахи, которых она останавливала, отвечали на нинкины
вопросы "не знаю" или "извините, спешу", и все это было похоже на сго-
вор.
Наблюдали за Нинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских
ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное
затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.
- Уехал, - сказал, когда она подошла.
- Куда?
Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:
- К матери, наверное, на каникулы. Они все раз в год ездют.
- А где у него мать?
Тут не оказалось и версии:
- Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благосло-
венья пока не получил.
Нинка потерянно побрела к выходу.
- Эй, девушка! - страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.
- Мне? - вмиг расцветшая, счастливая подбежала Нинка.
- Не-а. Ему. Вчера пришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь
- спиши, - и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.
- Санкт-Петербург, - выводила Нинка, а Арифметик знай поплевывал,
знай поглядывал.
Она шла узкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами на
безлюдный тротуар, бежевая "девятка" прижала Нинку к стене. Распахнулась
задняя дверца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206