– Ну так поймали же. – Мужчина глубоко вздохнул, опечаленный скорее собственными мыслями, нежели разговором со мной. Потом сказал: – Но когда в клетки сажают людей, что значит какая-то птица?
Не вполне поверив своим ушам, я развернулась и уставилась на него.
Он улыбнулся:
– Ваш гриф, между прочим, был самкой. Хотя, конечно, это не имеет значения.
Глава восьмая
– Где мы находимся, черт побери? – раздается громкий раздраженный голос у меня над ухом.
– Около Карлштадта, – кричу я в ответ.
– Где?
– Карлштадт.
Генерал сердито молчит. Я не знаю, сердится ли он потому, что забыл, где находится Карлштадт, или потому, что забыл, зачем мы летим в том направлении, или потому, что ступня у него разворочена бронебойной пулей.
Он откидывается на спинку своего кресла, но потом опять наклоняется вперед, чтобы снова заорать мне в ухо. «Бюкер» вздрагивает от порывистых движений генерала.
– Когда мы доберемся до Кейтеля?
– Не знаю, – кричу я во весь голос.
Разумеется, я не знаю; он прекрасно это понимает. Будет удивительно, если мы вообще доберемся дотуда; а окажись у нас на пути неприятельские войска, нам придется облетать их стороной, для чего у нас недостаточно топлива.
Словно устыдившись, он резко откидывается на спинку кресла. Но через несколько секунд я чувствую, что он опять нависает над моим плечом. От генералов так легко не отделаться.
– Вы следуете курсом, который мы наметили в Рехлине?
– По мере сил. – Я начинаю злиться. Я кричу: – Идет война, генерал!
– Я знаю, капитан.
У меня звание капитана гражданской авиации. Я не подчиняюсь генералу. Полагаю, у меня есть основания этому радоваться.
У него, вероятно, тоже.
Но он думает совсем о другом. Я начисто забыла нечто чрезвычайно важное, и он заставляет меня вздрогнуть от неожиданности.
– Фельдмаршал! – оглушительно рявкает он мне в ухо.
Да, действительно. В бункере он получил повышение в звании. Как только он пришел в себя после операции на ноге, в освещенном оплывшими свечами подземном помещении, стены которого сотрясались от разрывов артиллерийских снарядов, он получил высшее воинское звание вооруженных сил.
Все равно для меня он останется генералом. Он был генералом, когда мы с ним встретились; он был генералом много лет. Какой смысл переучиваться теперь?
Расстрелы штурмовиков одновременно потрясли меня и показались мне событием, которого я в глубине души ожидала. С самого начала нацисты казались мне двуличными. Я не знала, какое из лиц является истинным, а какое окажется маской, надетой на время.
После повальных арестов и расстрелов лидеров движения все стало ясно. Мне больше не приходилось мучиться сомнениями: теперь я точно знала, кто управляет страной.
Я поняла также, какими должны быть мои отношения с властью. Я должна держать язык за зубами, жить своей жизнью и стараться не замечать происходящего. Если я стану замечать, в конце концов мне придется вступить в конфликт с властью, грозящий мне гибелью.
Один раз у нас с Дитером зашел разговор о расстрелах. Он был коротким.
– Гитлер не мог поступить иначе, – сказал Дитер. – Рем готовил переворот.
– Неужели? – сказала я. – Понимаю.
Через полгода испытательных полетов в Дармштадте меня стало одолевать беспокойство. Я сидела в своем планере и смотрела на самолеты «Люфтганзы», с гулом проносящиеся по небу. Огромные, шумные и опасные. Я хотела летать на них.
Единственным способом научиться летать них было поступить в государственную авиашколу в Штеттине, где готовили пилотов гражданской авиации. Она находилась в ведении военной академии.
Я начала наводить справки. На меня смотрели сначала пустым взглядом, потом недоверчивым.
Я продолжала наводить справки, и недоверчивое выражение лиц приобрело оттенок презрения.
Это окончательно решило дело.
Чиновники меня любили. Я удивлялась этому, пока не поняла, какую игру они ведут. Я представляла Германию на международных планерных соревнованиях в Португалии. Вскоре после соревнований меня отправили в составе команды планеристов в Финляндию – знакомить финнов с нашим видом спорта.
В течение двух месяцев нашей командировки мы готовили сорок пилотов к инструкторской работе, проводили лекции с показом диапозитивов, устраивали демонстрационные полеты, ходили на приемы и слушали речи о международном обществе планеристов, поставили новый мировой рекорд дальности полета и постоянно находились под прицелом фотокамер. По возвращении на родину мы снова оказались под прицелом фотокамер.
Чувствуя легкое головокружение, но сознавая, что честно заработала на хлеб с маслом, я вернулась в Дармштадт.
Через две недели ко мне явился человек с портфелей. Из министерства.
– Правительство очень довольно вашим вкладом в дело укрепления репутации Германии за рубежом и хотело бы выразить вам свою благодарность.
– Как мило, – сказала я.
– Мне выпала честь сообщить вам, что вы представлены к награде.
Я страшно удивилась. Полагаю, я обрадовалась. И помню, я подумала тогда, что награда – вещь совершенно бесполезная и почему бы им не дать мне то, чего я хочу. Потом мне в голову пришел вопрос:
– Награду получат все члены команды?
– Нет. Только вы. – Он улыбнулся.
Я не улыбнулась.
– Почему только я?
– Право, не знаю. Несомненно, для этого есть серьезные причины.
– Я не вижу никаких причин выделять меня. Мы работали одной командой.
Он легко пожал плечами:
– Решение уже принято.
– Я не могу принять награду, – сказала я.
Улыбка сползла с его лица.
– Я не могу принять награду, которой не получат мои товарищи по команде.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139