Мне потребовалось два месяца, чтобы взобраться на самый верх каменной лестницы.
В то утро, когда я это сделала, холодный ветер шелестел ветвями деревьев. Собирался снег.
Я медленно поднималась по каменной лестнице. Мне уже не приходилось отдыхать на каждой ступеньке: я могла переставлять ноги с одной ступеньки на другую. Но я сознавала, как медленно я двигаюсь, как часто бьется мое сердце, как подгибаются колени.
Преодолеть верхние ступеньки оказалось труднее, чем нижние. Мне пришлось сконцентрировать все внимание на одной точке вдали. Но ноги у меня все равно дрожали, и казалось, что лестница подо мной сейчас обвалится, вырвется из креплений в стене.
Я стояла на двенадцатой ступеньке и смотрела на последние три. Они уходили в пустоту.
Я не должна так думать. Это просто ступеньки, вделанные в стену дома так же прочно, как те, по которым я уже поднялась.
Я крепко держалась за поручень перил. Твердый и холодный, как змея.
Я заставила себя посмотреть на ступеньки спокойно. Они вели к коньковому брусу. Именно для этого и служила лестница: чтобы подниматься на крышу. Последняя ступенька находилась метром ниже карниза. Там поручень загибался и уходил в стену; в месте входа серело пятно цемента. Стоять там будет все равно что стоять на капитанском мостике.
По тропинке поднималась Гретл… нет, почтальон. Я почувствовала себя глупо: стою тут и трясусь на середине лестницы. Я должна преодолеть последние три ступеньки, а потом спуститься вниз.
Но ступени уводили в пустоту.
Мне стало дурно. Я прислонилась к шероховатой каменной стене. Дом качался на фоне неба.
Ты можешь сделать это. Ты же делала раньше.
Я поставила ногу на тринадцатую ступеньку и схватилась за перила.
Я начала подтягивать другую ногу, и все вокруг пришло в движение. Дом стал медленно заваливаться в сторону долины, которая, казалось, удалялась от меня и одновременно стремительно неслась мне навстречу, словно взлетная полоса, а каменная ступень надавила снизу на мою ступню, словно поднимаясь в воздух и увлекая меня в жуткий полет над кружащимися полями. Я вцепилась в перила мертвой хваткой.
Постепенно головокружение прошло. В какой-то момент я обнаружила, что леса, луга, тропинка и домики в отдалении изменили характер движения. Теперь они мерно покачивались на волнах – вполне приемлемых, если не смотреть на них прямо.
Я обнаружила также, что стою на тринадцатой ступеньке.
Держась обеими руками за перила, я снова шагнула вперед. Я преодолела свой ужас и бездонную пропасть, отделявшую меня от четырнадцатой ступеньки.
А затем с трудом поднялась на пятнадцатую. Ноги у меня подкашивались, но я стояла там, словно капитан на капитанском мостике, и внутри у меня все пело.
Левой рукой я дотронулась до терракотовой черепицы на конце конькового бруса.
Потом я начала осторожно спускаться.
В моем уединении мне приходили письма. Я радовалась им, но они меня расстраивали. Они живо напоминали мне о мире, который я покинула, шаги к возвращению в который продумывала каждый день и разлука с которым (говорила я себе) являлась единственной причиной уныния, временами овладевавшего мной.
Я получила одно письмо от Дитера. Учитывая сложившиеся между нами отношения, оно было вполне дружелюбным. Я ответила, но больше он не писал.
Потом пришла весточка от Хайнца. Он навещал меня в госпитале и написал мне несколько писем, полных лихих сплетен и пилотских жаргонных словечек. Однажды я получила от него письмо, в котором говорилось, что Дитер, совершая планирующий полет на «комете» с целью испытать какие-то новые приборы, приземлился «на брюхо» и повредил себе позвоночник. Теперь он лежал в том же госпитале, где лежала я.
Бедный Дитер, подумала я и ухмыльнулась. Я написала ему во искупление своей неуместной ухмылки.
В своем следующем письме Хайнц сообщал, что отправляется на Восточный фронт. Больше я не получала от него известий.
Племянник Гретл не погиб в бою. Он пропал без вести после ареста.
Гретл рассказала мне об этом, когда мы пили кофе на маленькой, вымощенной плиткой террасе.
Она вдруг со стуком поставила свою кружку на стол, достала носовой платок и разрыдалась.
Сегодня он справлял бы свой день рождения. Прошло два года и три месяца с тех пор, как его забрали.
– Он помогал принимать роды у овец в долине Пазебуль, – сказала Гретл. – Он уехал туда на пони и только-только вернулся. Уже стемнело, и он валился с ног от усталости. Он не ел весь день, даже не успел вымыть руки. Там у него не было времени. Он вошел, сел в кресло у камина и попросил кружку козьего молока. Он любил козье молоко. Он никогда не пил пива, вина и прочих спиртных напитков, только козье молоко и иногда кофе со сливками. Анна, его мать, принесла молока, и он пил его. Потом в дверь забарабанили полицейские.
Гретл судорожно вздохнула.
– Он не сделал ничего плохого. Он в жизни никому не причинил вреда. Но они пришли за ним. Мы сразу поняли. Они стояли в дверях со своими пистолетами и смотрели на него, а он сидел, бедный мальчик, с кружкой и в испачканной кровью рубашке и пил козье молоко. Это были не местные полицейские. Мы видели их впервые. Они спросили его имя и сказали, что расследуют преступление и хотят его допросить. Он спросил, можно ли подняться наверх и переменить рубашку, а они сказали «нет». Тут в комнату через заднюю дверь вошел его отец и стал как вкопанный, а один из полицейских сказал: «Если сделаешь еще шаг, мы пристрелим мальчишку». Поэтому, разумеется, он не сдвинулся с места. А они забрали его, забрали бедного Стефана, и, когда он выходил из дому, Анна успела сунуть ему в руку кусок хлеба с колбасой, и они не стали возражать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139