И когда входил в небольшой зал Ваня, он думал, что недурно бы было заработать сто лир, - но нравы борцов и атлетов были ему известны. Итальянцы вообще скупы, а их атлеты самые скупые из итальянцев.
Если бы было позднее, Ваня объяснил бы понятной усталостью, что ломбардец, далеко не такой могучий в натуре, как на афише, с таким напряжением подымал гири и с таким стуком ставил их на пол, - но он только что начинал представление. И когда, вытирая пот, вызывал он кого-нибудь из публики убедиться, что гири не пустые внутри, Ваня тяжелой своей походкой взошел к нему на эстраду, снял куртку и проделал свои упражнения, более трудные, чем у ломбардца, с такою легкостью и чистотой, что восхитил зал. Раздраженный Пасколо тут же предложил ему швейцарскую борьбу, а крикун-мальчишка созвал на нее улицу.
И, несмотря на ловкость ломбардца и несмотря на его ярость, в двух схватках он был побежден Ваней.
- Cento liro, signore Pascolo! - вполголоса обратился к нему Ваня, протянув руку.
- Possa morir d'acidente! (Умри без покаяния!) - сердито буркнул Пасколо.
Тогда Ваня, поняв, что ничего не получит, крикнул в публику:
- Сто лир, какие мне следует по уговору получить с Пасколо, жертвую пострадавшим мессинцам!
Известно, что русские матросы самоотверженно работали во время землетрясения и спасли многих, и это вспомнили газеты того дня, а теперь здесь молодой русский медведь жертвовал сто лир на мессинцев.
Восторг публики был очень шумный, случай этот на другой день попал в газеты, и хотя ста лир так, кажется, и не уплатил Пасколо, но Ваню вскоре после этого пригласили в чемпионат в цирк, и он не отказался. Здесь выступая, познакомился он с эквилибристкой рижанкой, Эммой Шитц, и та немедленно завладела им, явилась к нему в комнату, выбросила за дверь Розу Турубинер, а потом перевезла его к себе вместе с мольбертом, холстами и гирями, и всю зиму, и весну, и лето Ваня вместе с нею бродил по крупнейшим циркам Европы.
К осени 1913 года он вздумал вернуться в Россию, но сколь ни тянула его Эмма в свое Балтийское море, уговорил ее все-таки посмотреть Афины, Константинополь и, кстати, тот город, в котором затворился от света его отец.
В чемодане его были не только ленты, жетоны и звезды за борьбу, но еще и деньги.
Почти полтора года не видевший отца, Ваня не нашел его постаревшим; вообще в нем как-то не было перемены даже при зорком огляде его с головы до ног. Тот же был и халат серый, с голубыми кистями пояса, та же безукоризненно чистая под халатом рубаха, тот же прямой постанов большой большелобой головы, то же откидыванье правой руки, - собственно кисти ее, - от себя и вперед, даже волосы заметно не поседели, не поредели.
И Марья Гавриловна оказалась та же. Она так же засияла вся, его увидев, так же мелкими лучиками брызнули ее глаза, и краска покрыла щеки, - и так же к обеду пришла она с каким-то белым цветком на новенькой, хорошо сидящей кофточке, темно-лиловой, с кружевной отделкой, видимо только ради его прихода и надетой, так как был будничный день.
Но сам Ваня чувствовал, что он далеко не тот, как тогда, почти полтора года назад, и понимал, что отец, внимательно на него глядевший, это заметил.
Отец с этого и начал.
- Поумнел будто немного?.. Да, конечно, пора... Сколько уж тебе?.. Двадцать третий?.. Порядочно... И все-таки заграницы видел... Ев-ро-пу! В Европе неглупые люди живут... а? Правда?
Это было за обедом, когда все окна были отворены в сентябрьский сад, пыльно-зеленый вперемежку с глянцевито-желтым.
- За границей живут люди и не очень умные и не очень богатые, медленно ответил Ваня. - А главное, совсем не очень счастливые... то есть, довольные...
- Что-о? - поднял брови отец. - Не очень счастливые?..
- Да... и, кажется, не очень под ними прочно.
- Ого!.. Червь!.. - кивнул бородою отец почти весело.
- Какой червь? - не понял Ваня.
- Нашел своего червя? Я тебе говорил, - напомнил отец. - А двух обеден для глухих не служат!..
И Ваня вспомнил и улыбнулся длинно:
- Может, это еще и не червь... хотя на него похоже.
Вспомнил еще, что тогда говорил отец, и добавил:
- Главное, - меня пока не переехало... Меня как известную личность... Только мое прежнее переехало отчасти.
- Ага!.. Обжегся?.. Показали тебе, как надо работать! Учиться этому надо... Только вот на Марью Гавриловну я удивляюсь! Откуда это у нее? Знает, что такое порядок!.. И работать любит...
Марья Гавриловна, в то время только что принесшая суп в большой эмалированной кастрюле, так была польщена этим, что даже оторопела на миг и только потом уже, окончательно залившись румянцем, защищалась конфузливо:
- Уж вы скажете!
Но когда уходила (она опять не садилась за общий стол при Ване), каждая складка ее шуршащего платья казалась трепетно радостной.
- Тициан!.. А?.. Сколько работал! - покрутил головою отец.
- Сколько жил! - улыбнулся Ваня. - Дай бог и половину его века прожить!..
- Можно прожить и двести лет и ничего не сделать!.. Видел в Венеции, в академии его "Вознесение Девы Марии"? Нет? Ты, значит, не был в Венеции?.. Гм... Почему же? Ну, а в Неаполе в музее "Данаю" видел?.. Видел?.. "Даная"!.. Какой колорит!.. А Поль Веронезе... Или Тьеполо. "Антоний и Клеопатра"! А?.. Или... да, ты не был в Венеции!.. Это очень скверно... очень скверно, что ты не был в Венеции!
- В Венеции, или в Неаполе, или в Риме, - все равно... Или в нашем Эрмитаже, когда в Петербурге бывает солнце и что-нибудь можно разглядеть, кроме копоти... все это такое старье!.. - с ударением и брезгливо сказал Ваня, съедая третью тарелку супа.
- А-а!.. Старье!.. Да-а?.. Надоело!.. Новое лучше?.. Кто же?.. Сегантини?.. Несчастный Сегантинй с его козлятками?.. Или Макс Клингер?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126