А когда я увидел тебя, то, должен признаться, - был поражен: до такой степени, то есть, в тебе самом все оказалось прочно!.. Ты, конечно, нашел, - это и для слепого ясно, - и в то, что ты нашел, в это самое поверил... Я уж тебе говорил это, скажу еще раз: я изумился. И отлично понимаю я, что эта, как бы сказать... Ну, все равно, - прочность твоя от твоей цельности... Ты - как шар, и без трещин... Ну, а вдруг что-нибудь такое, вроде Мессинского землетрясения, только по воле вот этих самых твоих кентавров? Предположим, что они еще водятся на земле... Как ты тогда, а?
- Это что же такое может быть? - спросил Алексей Фомич с большой серьезностью. - А-а, понимаю! И что я тогда буду делать? - Алексей Фомич прошелся еще раз по комнате и сказал очень твердо: - Я думаю, что во всяком случае останусь самим собой... А так как тебе сегодня, то есть уже скоро (он посмотрел на стенные часы), приходится ехать, то все-таки выпей на дорогу чаю.
Ваня просидел у отца недолго, - еще с полчаса, не больше. За это время он выпил всего только четыре стакана чаю и что-то такое съел, - что именно, не заметил.
Отец не спросил его, куда он едет, а он не счел нужным говорить об этом. Простились они, как это у них было принято, без объятий, даже без рукопожатия; зато долго держал в своей огромной руке Ваня небольшую и не очень мягкую руку Марьи Гавриловны, пожелавшей ему раза три от чистого сердца "счастливой дороги".
Ваня просил ее, хотя бы изредка и мимоходом, наведываться, как исполняет свои обязанности оставленный им дворник его дома, и, в случае чего, черкнуть ему об этом два слова. Но куда именно "черкнуть", не сказал, она же в сумятице чувств забыла спросить об этом.
Алексей Фомич сел пить чай только после ухода сына. Наливала стакан ему, как обычно, Марья Гавриловна, стеснявшаяся садиться за стол при Ване.
Однако за первым же стаканом художник задумался до того, что Марья Гавриловна осторожно взяла этот стакан, и он едва это заметил, - все же заметил.
Он спросил:
- Куда же вы его? Я ведь не пил еще.
- Да он уж застыл совсем, Алексей Фомич! Я вам сейчас горячего налью, - проговорила она, улыбаясь, но он сказал, с виду сердито:
- Я именно и хотел, чтобы он остыл! Прошу поставить его на место.
- Что это вы, Алексей Фомич! - удивилась она. - Никогда ведь вы холодного чаю не любили.
- А вот вы, Марья Гавриловна, никогда газеты мне не догадаетесь купить, - повернул совсем на другое он.
- Газету? Да ведь вы же газет читать не любите, Алексей Фомич, оправдалась она, но он сказал наставительно:
- Газета на газету не приходится... В тридцати подряд, - так бывает, - читать совсем нечего, а в тридцать первой, глядишь, и поместят что-нибудь немаловажное... Вот, например, что такое он мне тут долдонил сейчас, будто в Европе беспокойно? Что-то такое будто бы там собирается, а? Революция, может быть, вроде той, какая у нас в девятьсот пятом была, а я сижу здесь и ничего об этом не знаю... Завтра утром извольте-ка газету какую-нибудь купить, вот что. Прямо, конечно, писать об этом ничего не будут, но могут как-нибудь обиняком, для тех, кто понимать эти обиняки в состоянии... Он мне еще как-то раньше говорил то же самое, только тогда я внимания не обратил...
Повертел в руках остывший стакан и добавил:
- Черт знает что, - терпеть не могу! Вылейте это вон и налейте горячего!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
СВАДЬБА МАКУХИНА
Гремели литавры.
С полным знанием дела какой-то сивоусый старик колотил время от времени бубном о свой кулак.
Страшные звуки издавали две широкогорлых, ярко начищенных медных трубы.
Очень поджарый, коричневый, с тонкими черными висячими усами, похожий на полевого кузнечика, цыган Тахтар Чебинцев пронзительно пиликал на скрипке.
Все это и, кажется, еще что-то, кроме этого, представляло собою оркестр, игравший на свадьбе Федора Макухина.
Отдельно от оркестра выступал гармонист, меланхолического, мечтательного вида, лысый со лба человек, пышно называвший свою двухрядную русскую гармонику итальянским словом "концертино".
Все вообще музыканты были свои местные: они знали гостей Макухина, гости знали их, так как гости эти были только рабочие каменоломни, спасшие его от смерти, рыбаки - Афанасий и Степан Макогон, извозчик Кондрат.
Они принарядились для этого вечера так, как если бы он случился на Рождество, на Пасху, на Троицу. В церкви, во время венчанья, шафером самого Макухина был Рожнов, шафером Натальи Львовны - другой молодой и холостой малый - Аким, один из гребцов баркаса.
Кое с кем из них, - с Афанасием, с Кондратом, с Макогоном, с Севастьяном, с Данилой, - были их жены, разумеется тоже нарядившиеся как только могли.
Извозчики городка думали, что все они будут наняты Макухиным для свадебного "поезда", то есть для катанья по улицам гостей, с песнями, с гармоникой, вообще с большим шумом, и у Макухина действительно появилась было такая мысль, но когда он поделился ею с Натальей Львовной, та пришла в ужас и просила его обойтись без "поезда".
Свадебный пир и без "поезда" вышел достаточно шумным. Вина было выставлено много, - три бочонка (в окрестностях городка делали вина многих сортов в больших винных подвалах, известных на всю Россию); длинный стол был полон всякой всячины, и два повара - один из ресторана "Отрада", другой из гостиницы "Южный берег", - проявляли свое искусство на кухне.
Можно было вполне обойтись и без свадебного генерала, так как отец Натальи Львовны был в своем мундире полковника в отставке и надел ради такого торжества все ордена, какие у него были. Очень представительной показалась всем гостям и слепая жена его, к которой Федор относился с большим почтением, хотя и называл ее "мамашей".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126