Лекарь узловатыми пальцами оттягивал веки Германика и пристально изучал покрасневшие белки глаз. Заглядывая в рот больному, антиохиец неприятно поразился серо-белому налёту, покрывшему язык. Окончив осмотр, он молчал и напряжённо думал, что сказать.— Это малярия?.. — улыбнулся Германик, силясь казаться весёлым.— Нет, это не малярия… — торжественно ответил врач. В чёрных глазах на мгновение мелькнуло почти незаметное беспокойство. — Есть много болезней, ещё не известных науке врачевания. Но не беспокойся! — он предостерегающе вскинул руку. — Для каждой болезни есть лечение. Ты непременно излечишься!Сириец сосредоточенно рылся в мешке из козлиной кожи. Наконец извлёк оттуда пучки высохших растений, корешки причудливой формы и кору деревьев. Он сложил эти пряно пахнущие предметы на низкий столик у ложа Германика.— Вели приготовить отвары из этих трав. Пей трижды в день, и вскоре почувствуешь облегчение. И молоко. Много молока!— Молоко?! — непритворно удивился Германик. — Разве я младенец? Вот уже более двадцати лет я не пью ничего, кроме вина, бодрящего дух и укрепляющего тело.— Пей молоко, — прошептал врач. — Заклинаю теми богами, которым ты поклоняешься: пей молоко!Он упал на колени и на четвереньках отполз к выходу, не переставая кланяться и подметать пол рыжей бородой. Германик следил за ним краем глаза, и в груди больного осела неприятная горечь.Несколько дней спустя Германику стало хуже. Его непрерывно тошнило, и никакие травы не унимали жжение в груди. Снова послали за лекарем. Но напрасно закованные в железо и кожу легионеры искали его по запутанным улочкам Антиохии: странный лекарь исчез бесследно.И тогда Германик понял! Понял, почему так дрожали пальцы врачевателя и почему был испуган его взгляд. Понял, почему нестерпимо жжёт в груди и почему нужно пить молоко.Германик затрясся в припадке нервного смеха, переходящего в конвульсивные рыдания.— Перед отъездом я обедал у Тиберия!.. — хрипло и растерянно прошептал он. — Слишком много пряностей было в вине, которое цезарь настойчиво лил в мою чашу. Слишком горьким и мутным было оно!Агриппина, сидевшая у ложа мужа, испуганно вздрогнула. Она упала на колени и мучительно всмотрелась в лицо Германика. Странные лиловые пятна покрывали исхудавшие бледные щеки полководца. Неизбежность смерти просвечивала сквозь поблекшие голубые глаза.— Тиберий подло отравил тебя! — отчаянно вскрикнула Агриппина. И тут же её взгляд осветился надеждой. — Но ты вылечишься! Много времени прошло с того дня, когда ты обедал с Тиберием. Яд оказался недостаточно силён, чтобы причинить смерть. Я найду самые лучшие противоядия, которые только есть в Сирии…— Поздно… — надрывно простонал Германик. — Я понял, что хранилось в ларце, который Тиберий прислал Гнею Пизону. Отрава! Пизон день за днём вливал её мне в пищу, ибо так повелел ему Тиберий.Агриппина зарыдала, судорожно цепляясь за ослабевшие руки Германика. Спутанные чёрные волосы в беспорядке упали на её лицо. Безумно целовала она бледные губы умирающего. От конвульсивных объятий жены Германик ощущал боль в ослабевшем теле, а от её рыданий — боль в сердце.— Не целуй меня, Агриппина, — наконец попросил он. — Я чувствую, как яд выходит из меня вместе с дыханием. Беги прочь из этой комнаты, где все отравлено смертельными испарениями!— Нет, я не оставлю тебя в одиночестве! — полубезумно простонала Агриппина, настойчиво ища губами искривлённый страданием рот Германика. — Я хочу умереть с тобой…Германик с усилием приподнял лицо жены исхудавшими жилистыми руками.— Ты, должна жить, Агриппина! — почти неслышно прошептал он. — Живи ради наших детей…— И ради мести! — злобно сверкнув чёрными глазами, отозвалась она. — Я убью Пизона!..— Пизон — всего лишь орудие в более могущественных руках. Когда клинок пронзает чью-то грудь, то неужели в смерти повинен бездушный клинок, а не направившая его рука? — со слабой иронией прошептал Германик.— Я отомщу Тиберию, — сквозь слезы поклялась Агриппина.
* * * Германик умирал долго и мучительно. Он прожил тридцать четыре года и успел много сделать в жизни. И очень многого не успел.Его тело, покрытое красным плащом с широкой золотой каймой, выставили напоказ на главной площади Антиохии. Германик бесстрастно покоился на чёрных траурных носилках, и прямоугольные знамёна, увенчанные римскими орлами, лежали у его ног. Наёмные плакальщицы в чёрных балахонах вели заунывную ритуальную песнь. Легионеры исступлённо вытаскивали из ножен короткие мечи и, целуя лезвие, клялись в бесконечной верности мёртвому полководцу.Тело Германика, согласно обычаю, было предано сожжению. Прах бережно собран в чёрную урну с серебрянными инкрустациями и передан безутешной Агриппине.Галера под чёрным, трепещущим на ветру парусом возвращалась в Италию. Приближался конец октября. Море, некогда пастельно-синее, теперь казалось угрожающе тёмным. И все же, Агриппина решилась предпринять опасное плаванье по зыбким осенним водам. Её отговаривали, советовали подожать до весны, пугали опасностями, поджидающими одинокое судно среди осенних бурных волн. Но Агриппина упрямо настаивала на немедленном отъезде в Рим. Пребывание в Антиохии, где все кричало о смерти Германика, стало для неё болезненно невыносимым.Иногда холодные осенние ветры стихали, уступая место запоздалой бабьей осени. Период умиротворяющего затишья и томной прелести перед неминуемым увяданием. Лёгкая зыбь дрожала на холодной поверности воды, небо было прозрачно-голубым и неумолимо далёким.Агрипина Старшая сидела на корме триремы, глядя в пространство невидящим взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110