на церковной площади они развернулись и, расспросив нескольких прохожих на главной улице, без труда отыскали дом синьора Ульрико Брамбиллы – одноэтажный особнячок с крохотным палисадником, нет, даже не палисадником, а просто полоской газона.– Можно повидать синьора Брамбиллу?Худая, одетая в черное и совсем еще не старая женщина (хотя женственности на этом изжелта-бледном лице и в глазах, обведенных темно-синими кругами и сеточкой морщин, почти не осталось) ответила с тревогой в голосе:– Нет его, уехал.– Вот как? И далеко? Я, видите ли, друг Сильвано.Конечно, такая дружба чести ему не делает, но в каком-то смысле они действительно были друзьями. Их связывали деньги, женщина, чью честь они оба «отстаивали» (да будет позволителен такой эвфемизм), и оружие, так что отношения между ними вполне подходят под данное определение.Имя Сильвано, как он и ожидал, произвело на женщину в черном эффект «зеленой улицы»: она поочередно смерила незнакомцев взглядом и отступила в сторону, пропуская в дом – самый обычный, деревенский; видно, Ульрико Брамбилла, несмотря на свои миллионы, решил оставить здесь все в первозданном виде – это он-то, который мог скупить все дома и все земли Ка'Тарино!– Не знаю, куда он поехал, – сказала женщина (а Дука подумал: отчего у нее в голосе такой страх, может быть, она боится Сильвано?).Они прошли в гостиную или же столовую (хотя вряд ли здесь когда-либо накрывали стол – в таких домах обедают, как правило, в кухне) с квадратным столом посередине и стульями с четырех сторон; на столе – вышитая салфетка явно ручной работы, по стенам друг против друга два буфета, над одним – ходики; пол выложен надраенной до блеска красной плиткой; рядом с дверью – жесткий диванчик, скорее даже трехместное сиденье, на которое они оба уселись без приглашения; женщина в черном платье и с деревенским пучком на затылке не сводила с них глаз.– Мне надо поговорить с Ульрико. – В этом уютном, навевающем сон полумраке ему подумалось, что мясник, должно быть, человек с головой, раз не выстроил себе огромную виллу по проекту архитектора и не обставил ее сделанной на заказ мебелью. Дука ни разу его не видел, но про себя уже решил, что имя Ульрико никак ему не подходит. – Это очень срочно. Дела плохи.Женщине наверняка и пятидесяти нет, а ведь видно, что в молодости была, как сказали бы в Милане, «здоровая красивая баба».Последние слова Дуки опять произвели на нее эффект «зеленой улицы», но внезапная волна ярости сразу же погасила зеленый свет.– Куда уж хуже, – отчеканила она, – он было под венец собрался, а невеста возьми да утони в канаве, выходит, на кладбище надо идти, я сама ему присоветовала уехать на время.– А вы кто такая? – в лоб спросил Дука.– Продавщица, – ответила женщина. – Продавщица из мясной лавки, тут, в Романо-Банко. Нет, – сразу же поправилась она, – кассирша, – видимо сочтя, что таким образом прибавляет себе весу.Что ж, логично: в городской лавке Ульрико держит молодую секс-бомбу, а в деревенской – женщину скромную и пожилую.– А еще я веду его хозяйство, – заявила она с гордым вызовом – так, чтобы они все поняли.И хорошо ведешь, подумал Дука, глядя на плитки пола, отполированные, но без навязчивого блеска; от всей обстановки веет стариной, теплом и уютом – нигде ни пылинки, никаких запахов, каждая вещь на своем месте: если она и за Ульрико так же ухаживала, то он просто счастливчик.– Я должен поговорить с Ульрико, – твердил Дука, голос его звучал скорее занудно, чем угрожающе. – Это очень срочно.Тогда она села, отодвинув от стола один из стульев; и вдруг сквозь полуоткрытое окно, задернутое простыми белыми занавесками, прорвался бесплотный солнечный луч, упал на блестящую столешницу и отразился на лице женщины, высветив мешки под глазами, морщинки, стареющую кожу. Но она и не думала хорониться в тени, напротив, с гордой небрежностью выставляла напоказ свое увядание.– Не знаю я, куда он поехал.Веселенький разговор, ничего не скажешь: он якобы должен переговорить с Ульрико, а она не знает, куда он поехал. Наконец Дука решился выложить козырь.– Сильвано оставил мне одну вещь, и Ульрико в курсе дела.Она клюнула на эту приманку, во всяком случае, лицо, освещенное солнечным лучом, как-то сразу окаменело.– Ничего не знаю.Эта фраза очень многозначна. Она, к примеру, может означать: «Знаю, но ни за что ему не скажу, только бы сам не догадался». Ох уж эта хитрость людская. Да он насквозь таких хитрюг видит!– Сами понимаете, я не могу долго держать эту вещь дома.Ему стало жаль женщину: несмотря на возраст, многоопытность, крестьянскую хитрость, в душе у нее сохранилась первозданная, детская наивность, приведшая ее в ловушку.– Он будет мне звонить сегодня, я ему передам.Это уже что-то: Ульрико Брамбилла будет звонить; может, она и впрямь не знает, где он, но главное – он будет звонить. Да, скорее всего, не знает: Ульрико мог это от нее скрыть, а возможно, и сам не задерживается на одном месте. Значит, он пустился в бега? А почему? В бега пускаются по разным причинам, например, от горя: невеста утонула «в канаве» – так без всякого почтения отозвалась о Большом канале женщина в черном, – а жених закрыл все четыре лавки (Карруа полагает, что их у него больше, только остальные записаны не на его имя) и поехал оплакивать ее в уединении, подальше от людских глаз. Впрочем, Ульрико Брамбилла вряд ли окажется столь чувствительным субъектом. Скорее, его погоняет страх. Страх перед кем-то.– Да, уж пожалуйста, передайте. – Дука не шелохнулся – продолжал сидеть на зеленом диване, рядом с Маскаранти. – А мы подождем, и, когда он позвонит, вы ему скажете, что нам непременно надо с ним поговорить и передать ему эту вещь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59